Я вижу эту фотографию первый раз в жизни. Она появилась у Банти в один прекрасный день, как по волшебству. Том, дядя Банти, только что умер в доме престарелых, и Банти забрала его немногие личные вещи — они уместились в картонную коробку. Банти достала из коробки эту фотографию, и когда я спросила, кто это, ответила, что это ее бабушка, моя прабабушка.

— Она сильно изменилась, правда? — сказала я, обводя пальцем по стеклу контуры прабабушкиного лица. — На той фотографии, которая у тебя есть, она толстая и некрасивая. На той, которую сняли на заднем дворе на Лоутер-стрит, со всей семьей.

Это другая фотография, которая есть у Банти, — на обороте водянистыми голубыми чернилами написано: «1914, Лоутер-стрит». На фотографии прабабушка в окружении всей семьи сидит, большая и квадратная, посредине деревянной скамьи. С одной стороны от нее ее сидит Нелл (мать Банти), а с другой — Лилиан (сестра Нелл). Позади них стоит Том, а у ног Рейчел сидит на корточках самый младший брат, Альберт. Светит солнце, и на стене у них за спиной растут цветы.

— Да нет же, — говорит Банти. — На фотографии с Лоутер-стрит — это Рейчел, их мачеха, а не настоящая мать. Она была их кузиной или что-то в этом духе.

Женщина в рамке с красным бархатом — настоящая мать, истинная невеста — загадочно смотрит сквозь разделяющее нас время.

— А как ее звали?

Банти приходится подумать.

— Алиса, — наконец произносит она. — Алиса Баркер.

Выясняется, что моя новооткрытая прабабушка умерла, рожая Нелл, и вскоре после того мой беспутный дед женился на Рейчел (ненастоящей матери, ложной невесте). Банти смутно, с чужих слов, помнила, что Рейчел позвали в семью смотреть за детьми, на роль плохо оплачиваемой экономки.

— Шестеро детей остались без матери, — объясняет Банти голосом, каким обычно повествует про смерть мамы олененка Бемби. — Он должен был на ком-нибудь жениться.

— А почему ты об этом никогда не рассказывала?

— Забыла, — отвечает Банти.

Забытая Алиса смотрит прямо перед собой. Я осторожно вытащила фото из рамки, и открылись дополнительные подробности искусственного сепиевого мира — большая пальма в латунной кадке и плотная занавеска, прикрывающая угол декораций. На обороте штамп фотографа: «Ж. П. Арман. Передвижная фотографическая мастерская». Ниже поблекшим карандашом: «20 июня 1888 года».

— Двадцатое июня тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, — говорю я, и Банти выхватывает у меня фото и начинает пристально рассматривать.

— А ведь сразу и не скажешь, правда? Она так стоит за диваном, что ничего не видно.

— Что? Что сразу не скажешь? Чего не видно?

— Моя мать родилась в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году. Тридцатого июля. Алиса на этой фотографии беременна на восьмом месяце. Моей матерью, Нелл.

Может, этим и объясняется непроницаемая загадка во взгляде? Может, Алиса чувствует, как к ней идет смерть, шмыгает вокруг сепиевых юбок, гладит сепиевые волосы? Банти продолжала разглядывать фотографию.

— Она очень похожа на тебя, — сказала Банти обвиняющим тоном, словно мы с потерянной Алисой состояли в некоем заговоре, имеющем целью разбудить лихо.

Мне хочется спасти эту потерянную женщину от того, что с ней должно вот-вот случиться. Нырнуть в рамку, выхватить ее оттуда…

* * *

Представьте себе сцену…

Сто лет назад. Деревенский домик, дверь распахнута настежь — день очень жаркий. Во дворе два маленьких мальчика пинаются и возятся в пыли, а хорошенькая девочка лет девяти, постарше мальчиков, сидит на табурете у задней двери. Она явно глуха к шуму, поднятому братьями. Это Ада. Длинные золотистые волосы спадают массой кудрей. Их стягивает назад лента, отсыревшая от жары. У ног девочки бесцельно роются в земле куры. Девочка баюкает на руках куклу, и личико светится материнским благоговением, какое, пожалуй, можно увидеть только на картинах Рождества. Сторожевая собака спит на другом конце двора в тени сарая. Черная кошка сидит на деревянном плуге, впитывая жгучий летний зной, по временам начинает вяло вылизываться и тут же бросает. За изгородью — поля, одни с коровами, другие с овцами. Третьи пусты. С южной стороны домика в скудной меловой почве разбит огород с рядками чахлой капусты и моркови, иссыхающими без воды. Бархатцы и васильки у двери обвисли от палящего зноя.

Общее ощущение такое, словно кто-то взял идиллический сельский пейзаж и чуть-чуть нарушил баланс — солнце слишком жаркое, свет слишком яркий, поля слишком бесплодны, скот слишком тощ. Домик, очаровательный, словно с пасторали, подозрительно похож на пряничный домик из сказки. Кто знает, что там внутри?

Вдруг девочка, не меняясь в лице, хватает камень и запускает в братьев. Она попадает в голову младшему, Тому. Мальчики в неподдельном изумлении отпрыгивают друг от друга и с воплями пускаются бежать в поле, объединенные общим негодованием на сестру. Ада вновь обращает все такой же спокойный взгляд на куклу-младенца. Солнце стоит в зените, раскаленное добела от гнева. На кухне домика женщина месит тесто для хлеба — с силой плюхает на деревянный стол, берет в руки, опять плюхает, опять берет. Ребенок неизвестного пола сидит под столом, колотя молотком по деревянным брускам (видимо, все-таки мальчик). У него такие же ангельские кудряшки, как и у старшей сестры.

Женщина, красная от кухонного жара, время от времени делает перерыв, чтобы выпрямить спину и провести по лбу тыльной стороной руки. Она разминает кулаками поясницу. Еще у нее болят зубы. Большой живот с очередным ребенком внутри не дает как следует месить тесто.

Эта женщина — Алиса. Это моя прабабушка. Она затеряна во времени. У нее прекрасные светлые волосы, которые жестоко стянуты назад и уложены в потный узел. Она сыта по горло. Она вот-вот выскользнет из жизни. Забавный штришок наследственности — в трудную минуту все мы (Нелл, Банти, мои сестры и я) проводим по лбу тыльной стороной руки точно так же, как только что сделала Алиса. На носу у нее мазок муки.

Алисе тридцать один год, и она беременна седьмым ребенком (одного она уже потеряла — Вильям, близнец Ады, умер в три месяца от неизвестной лихорадки). Алиса родом из Йорка. Ее мать София вышла за мужчину намного старше себя, и отец Софии был счастлив, что дочь так удачно устроилась, особенно если учесть, что ее старшая сестра Ханна опозорилась, сбежав с человеком, которого судили военным трибуналом и выгнали с флота. В то время казалось, что судьба двух сестер не могла бы отличаться сильней — одной богатство и почести, другой бесчестье и нищета. Муж Софии сколотил состояние на покупке и продаже земельных участков под железную дорогу, зарабатывая быстро и, как выяснилось (перед тем, как он повесился), нечестно. Поэтому, хоть Алиса и родилась в роскошном доме на улице Миклгейт, с залитой солнцем детской и избытком слуг, ко времени, когда ей исполнилось четырнадцать лет, семейное богатство исчезло как дым и репутация семьи погибла. Алиса была единственным ребенком и зеницей ока своей матери, но София очень тяжело перенесла кончину мужа, стала рассеянной и по ошибке приняла дозу опия, оказавшуюся смертельной.