Но она была очень умна, с замечательным чувством юмора – просто разговаривала мало. Когда вокруг были другие люди, они всякий раз удивлялись, потому что она могла и слова не произнести за целый вечер. Она говорила, лишь когда ей было что сказать. Она очень умно слушала, кивала, качала головой, если говорилось что-то умное и тонкое. Всегда смеялась в подходящий момент.

У нее был красивый смех – точно дождевая вода льется на серебряные нарциссы. У нее был такой приятный смех, что люди любили говорить при ней смешное.

Когда кто-нибудь разговаривал, ее очень узкие понимающие глаза смотрели ему в лицо и слушали так, будто он – единственный звук в мире, будто все, что звучало, совершенно кануло из человеческого уха, и остался только этот голос.

Не говоря ни слова, она мягко взяла ключ из его руки. Так они впервые коснулись друг друга – крошечный жест, ключ перешел из руки в руку. Ее рука была мала, но пальцы изящные и длинные. В руках ее обитал невероятный покой.

Юморист не прикасался к ней в баре или по пути в квартиру. То было первое из миллиона касаний. Она нежно и точно вставила ключ в скважину. Повернула. Дверь открылась. Она вернула ему ключ, и руки их соприкоснулись второй раз. Ему казалось, сердце его продолбит себе дорогу из тела. Ничего эротичнее с ним в жизни не случалось.

После разрыва он пережил краткий период мастурбации. И тема его мастурбации была – как японка бессловесно забирает ключ из его руки, открывает дверь, а потом вкладывает ключ ему в руку.

Он кончал, когда она, открыв дверь, вкладывала ключ ему в руку. А потом лежал в постели, и лужа спермы диковинным Саргассовым морем бултыхалась у него на животе. Он так делал раз пять или шесть. А потом бросил, потому что понял: так можно жить до скончания веков, и тут-то ему и настанут кранты. Он знал, что у жизни всегда конец несчастливый, но такого финала себе не желал.

Лучше пулей вышибить себе мозги, чем завершить свою жизнь мастурбирующей сёдзи1. Однажды он проплакал всю ночь, час за часом, потому что хотел мастурбировать. Больше всего на свете хотел мастурбировать на нее, как она забирает ключ, отпирает дверь[2]и возвращает ключ ему. Наконец плач его изнурил, однако он не мастурбировал. Пришлось остановиться, как бы ни было больно, потому что иначе ему настанут кранты. Один раз сквозь слезы он различил видение собственного надгробья – как бы оно выглядело, если б он не перестал мастурбировать на касание ее руки, памятное изъятие и возвращение ключа:

Американский юморист

1934–2009

Покойся с миром

Он больше не сдрочит

– У тебя приятная квартира, – сказала она. Сказала так, словно это очень важно.

Он удивился. Заново оглядел квартиру – может, что-то пропустил за те пять лет, что жил здесь, – но квартира ничуть не изменилась.

– Спасибо, – ответил он.

Больше она ничего не сказала и села на диван.

Он думал, она еще что-нибудь скажет. Он так думал нипочему, но все равно думал. Он потратил массу времени, думая о том, что никогда ни к чему не приводило. Нередко голова его из-за простейших вещей оборачивалась попкорновым автоматом.

Она не сказала ни слова.

Он посмотрел на ее рот. Маленький, нежный, как и все ее черты. Кожа почти белая. Некоторые японцы – очень бледные. Она была такая. Он снова подумал, всё ли она видит в комнате сквозь такие узкие глаза.

Она видела всё.

Потом он задал ей вопрос, на который уже знал ответ, но все-таки спросил, потому что становился увереннее с женщинами, когда задавал этот вопрос и они отвечали, как он предполагал.

– Вы читали мои книги?

Он ждал, что она ответит «да». У него в голове ее голос произносил «да». У нее очень мелодичный голос. Ему было бы приятно, если б она сказала «да». Он бы тогда стал увереннее.

Когда она, не отводя от него взгляда, очень коротко, но изящно кивнула, он совершенно остолбенел. Он чего угодно ожидал от нее, только не этого. У него не было запасного плана. Он лишь стоял и смотрел на нее. Все мысли удрали из головы, точно грабители, что в Депрессию улепетывают из банка. Пока он так стоял, до того как что-то случилось, прошло, кажется, десятилетие.

Она подняла руку, отдыхавшую на колене, и длинным белым пальцем коснулась подбородка. Лицо не изменилось. Палец провел по подбородку, а затем рука снова легла на колени.

С тех пор как японка села на диван, она ни единожды не отвела от юмориста глаз.

Ни одна женщина прежде не смотрела на него так долго. Он был не красавец, но она так смотрела, что ему отчего-то казалось наоборот.

– Я сам подберу сомбреро, – наконец сказал мэр, но опоздал.

– НЕТ! – в один голос сказали мэру его родич и безработный.

Ни в коем случае не хотели они, чтобы мэр подбирал сомбреро. Их карьерам придет конец. Мэр притронется к сомбреро, и с этой минуты жизнь их лишится надежды. Никакого будущего. Один никогда не станет мэром, другой никогда не найдет работу.

– Я сам подниму сомбреро, ваше превосходительство, – сказал родич. – Я и вообразить не могу, что вы станете наклоняться и подбирать эту шляпу. Я сам подберу. В конце концов, вы же наш достопочтенный мэр. Вам не стоит этим заниматься. У вас есть дела поважнее.

И он разразился речью.

Быть может, он стал бы хорошим мэром и отличным президентом Соединенных Штатов, а историки поместили бы его где-нибудь между Томасом Джефферсоном и Гарри Трумэном.[3]Да уж, у родича имелся потенциал.

Увы, он отвел глаза от безработного, который дюйм за дюймом медленно подвигался к сомбреро. До начала родичевой речи они были от сомбреро на равном расстоянии. Теперь безработный получил фору в девять дюймов.

Мэрскому родичу требовался менеджер, чтоб заботился о его интересах, пока родич толкает речи. В такой ситуации важно не проиграть девять дюймов своего будущего. Разумеется, риторика насущна, если только за нее не лишаешься территорий. Это неравноценный обмен, если все твое будущее зависит от подбирания сомбреро, а ты проиграл девять дюймов, пока болтал.

– Мне нравятся ваши книги, – сказала она. – Но вы это уже знаете.

Это его огорошило. Он стоял и глядел на нее. Ждал, пока она еще что-нибудь скажет. Она не сказала. Только улыбнулась. Она так тонко улыбалась – Мона Лиза казалась клоуном, что нарочно хлопнулся на ковер.