Нынче я её показываю лишь перед ударом.

– Раньше многое было иначе. Что ты здесь делаешь?

– Подумал, следует самому увидеть, как ты живёшь.

Что адреса, то тут великого секрета нет, наверняка Стефан сразу выяснил, где я не только работаю и помогаю, но и живу.

– В столь поздний час?

– Отчего нет?

– Увидел? Тогда отправляйся восвояси. Арайнэ Анда отдельно оговаривала, что визиты мужчин к её постоялицам недопустимы, особенно в неурочный час.

– У тебя есть мужчины? – уточняет Стефан требовательно, точно имеет право задавать мне подобный вопрос.

– Иди, не заставляй сопровождение ожидать тебя понапрасну.

– Я один.

– Один? – я подхожу к замершему у двери мужчине, приглядываюсь недоверчиво. – А как же сопровождающий, что был с тобою возле обители? И та девушка, Лия?

– Эветьен и Лия остались дома. Видела, какой был ливень? Мы не успели вернуться в Эй-Форийю, поэтому пришлось отправиться в городской дом Эветьена во Франском квартале.

– И ты явился сюда в одиночку, среди ночи?! – я всплескиваю руками, изумлённая невозмутимым заявлением. – Быть может, Франский квартал и безопасен, но в Университетском отнюдь не так тихо, как можно подумать. А ты… если с тобой что-то случится…

– Ничего со мной не случится, – Стефан ловит мою ладонь, проводит подушечкой большого пальца по медленно тающей белой линии на коже, поглаживает, возрождая полузабытые ощущения. – На улицах после дождя ни души. И я неплохо ориентируюсь в этой части города.

Притягивает меня вплотную к себе, смотрит пристально в глаза и остатки возражений столь неслыханному безрассудству исчезают без следа. Стефан отпускает мою руку, пальцы поднимаются к щеке и замирают, не касаясь. Я помню этот взгляд, помню этот жест, помню всё, что было после. И понимаю с пугающей ясностью, что как не отступила тогда, так не отступлю и сейчас.

Знаю, я пожалею.

Знаю, что горечь сожалений неизбежна так же, как восход солнца сменяет сумрак ночи.

Пожалею через несколько дней ли, часов.

Или через несколько минут после того, как дыхание выровняется, сердце умерит сумасшедший свой бег, а затуманенный разум прояснится достаточно, чтобы в полной мере осознать произошедшее.

Пока же ничто не имеет значения.

После.

Позже…

Я пожалела.

Ржавчина сожалений разъедает меня всё утро с момента, как Стефан, не добавив более ни слова, ушёл. Снова и снова я повторяю в мыслях эту ситуацию, верчу и кручу её так и этак, ищу ошибку в своих поступках, в своих суждениях. Понимаю – ошибка закралась не в прошедшую ночь, не в прошлый вечер, но два месяца назад, когда я поддалась на уговоры Греты и решилась просить самого императора о милости для нашей обители.

На что я рассчитывала, представая пред его очами?

Наверное, на простую, но оттого не менее широко распространённую банальность, факт, подтверждённый не одним годом общения со множеством женщин.

Мужчины с лёгкостью забывают случайных любовниц. Отворачиваются от мимолётных увлечений и идут дальше своею дорогой, выбросив из мыслей и сердца женщину, которую ещё недавно держали в объятиях.

Меня и Стефана разделяло то, что когда-то соединило, – скоротечная беззаботная неделя тайных свиданий и страсти, пылавшая слишком ярко, чтобы гореть по-настоящему долго.

Разница в положении и происхождении.

И вереница лет.

Я искренне полагала, что он меня не узнает.

Я стала старше. Мы оба стали.

Мои волосы давно уже не каштановые с вкраплением золотых огоньков, какими были в юности, и я похудела. Да и впрямь, сколько женщин у него было после меня? Скольких женщин он видит ежедневно, придворных фрайнэ, служанок и просительниц? Десятки и сотни лиц, зачастую безымянных, замеченных мельком, походя. С чего вдруг Стефану было вспоминать девушку, которую он не видел семь лет?

А поди ж ты, вспомнил.

Разглядел в толпе просителей, что наводняли приёмную залу раз в два месяца, в особый день, когда любой человек, и мужчина, и женщина, даже самого низкого рода, допускался в столичный дворец и мог лично поведать императору о своей беде, попросить о милости или заступничестве.

Узнал.

И с той поры не отпускал, не оставлял в покое, будто нутром чуял мою тайну.

Будь он другим, и всё было бы иначе. Родовой артефакт подтвердил бы, что Мирелла от его плоти и крови, и никакая примесь материнского яда этого не изменит. Стефан мог бы признать незаконного ребёнка, как поступил мой отец когда-то, принять в свой род, дать имя и защиту, – или не признавать. Так или иначе я вырастила бы Миреллу, я справилась бы, как справлялась раньше, и неважно, был бы её отец рядом или навеки остался бы бесплотным духом в моих скупых упоминаниях, носила бы она его имя или моё.

Но Стефан тот, кто он есть, Его императорское величество Стефанио Второй, правитель Благословенной Франской империи, стоящий над людьми так же, как Четверо стоят над всем миром человеческим. Он не может избрать суженую иначе, чем через выбор жребием, не может обвенчаться с женщиной, что пришлась ему по сердцу, не может произвести на свет ребёнка, рождённого вне освящённого в храме союза. И мы обе, я и Мирелла, всего лишь досадное исключение из правил, принятых много веков назад, мы ошибка, неучтённый фактор отравленной крови.

Я терзаюсь сожалениями весь день, но куда сильнее грызёт понимание, что может повлечь за собою случайно открывшаяся правда. Утром Мирелла пытается расспросить меня поподробнее о ночном госте, но я только отмахиваюсь, придумываю глупые отговорки, как мог мужчина попасть в мою спальню в такой поздний час, и умоляю дочь сохранить всё в тайне. Отвожу Миреллу в храмовую школу, возвращаюсь домой и пробую отвлечься от тяжёлых мыслей работой. Во второй половине дня, по окончанию занятий в школе, забираю дочь и ближе к вечеру решаюсь заглянуть в нашу обитель. Дела и заботы идут своим чередом, кажется, ничто не изменилось, всё по-прежнему. Меня никто не поджидает, ни подле обители, ни возле дома арайнэ Анды, я не замечаю слежки, как ни стараюсь, если таковая вовсе есть. И я позволяю себе немного успокоиться, поверить, будто обошлось.

Какому фрайну, мечтающему о сыне, что продолжит его род, нужна дочь?

Какой правитель патриархального государства, торопящийся привести в этот мир мальчика и наследника престола, захочет увидеть первенцем девочку?

Франская империя не Вайленсия с её матриархальным укладом, здесь у девочек даже благородной крови прав не больше, чем у распоследнего безымянного бродяги, неприкаянного странника без мелкой монеты за душой. Здесь ценность девочки определяется её происхождением и мать, рождённая от богопротивной связи с харасанским демоном, превращает дочь в такого же отверженного, презираемого всеми смеска, как она сама, не стоящего ровным счётом ничего.