Какая-то нотка в голосе сестры обрывает поток моего гнева. Не совсем понимаю почему, но вдруг накатывается изнеможение: растрачено так много энергии разом. Отпускаю свою жертву, иллюзия больше не сковывает моего противника. Он распластывается на булыжной мостовой, но прижимает руки к груди, будто продолжает ощущать, как в его плоть врезаются жесткие нити. Все лицо у него перемазано – тут и слезы, и слюни. Чувствуя слабость, я отступаю назад и тихо говорю Виолетте:

– Ты права.

Она облегченно вздыхает и поддерживает меня.

Наклоняюсь к главарю шайки так, чтобы ему хорошо было видно мое покрытое шрамами лицо. Тот не может решиться взглянуть на меня.

– Я буду следить за тобой, – говорю я ему.

Не важно, правда это или нет. Я знаю: в таком состоянии он не посмеет усомниться. Мужчина кивает быстро, отрывисто, потом, покачиваясь, встает и убегает.

Остальные следуют примеру вожака. Топот их разносится эхом по переулку, наконец все беглецы скрываются за углом, и тогда звуки их шагов смешиваются с шумом праздника. Больше никого нет. Я испускаю вздох, вместе с ним из меня выходит и вся храбрость. Поворачиваюсь к Виолетте. Она смертельно бледна. Ее рука так крепко сжимает мою, что у нас обеих побелели пальцы. Мы стоим посреди притихшей улицы. Я качаю головой.

Спасенный нами мальчик-мальфетто не мог быть Чародеем, он явно не из Элиты. А даже если это не верно, все равно парнишка сбежал. Я вздыхаю, опускаюсь на колени и стараюсь собраться с силами. Происшествие оставило внутри ощущение горечи. «Почему ты не убила его?» – огорченно спрашивает шепоток у меня в голове.

Не знаю, долго ли мы там стоим, но неожиданно раздается слабый, едва слышный голос:

– Вот так-то быть доброй, да?

Мы вздрагиваем. Голос до странности знакомый. Я оглядываюсь, обвожу взглядом верхние этажи окружающих нас зданий, однако в темноте трудно что-нибудь различить. Делаю шаг к середине улицы. Издалека продолжают доноситься звуки празднества.

Виолетта тянет меня за руку. Глаза ее прикованы к балкону напротив.

– Это он, – шепчет сестра.

Поднимаю взгляд и вижу фигуру в маске, облокотившуюся на мраморные перила балкона. Человек молча наблюдает за нами. Это он был распорядителем в нашей игре.

Сестра склоняется ближе ко мне:

– Он из Элиты. Это его я почувствовала.

Мы смотрим на человека в маске, и он замечает это.

Прислоняется к стене и достает откуда-то из-за спины лютню. Задумчиво перебирает струны, будто подстраивая инструмент, потом с нетерпеливым вздохом откидывает с лица маску дотторе. По плечам его рассыпается множество длинных черных косичек. Просторная рубаха расстегнута до середины груди, руки украшены массивными золотыми браслетами, которые ярко выделяются на коже цвета бронзы. Со своего места мне не удается рассмотреть черты его лица, но я вижу, что глаза у него медового цвета и они мерцают в ночи.

– Я следил, как вы вдвоем шли по улице в толпе, – продолжает мужчина с лукавой улыбкой и переводит взгляд на Виолетту. – Таких, как вы, невозможно не заметить. Должно быть, за вами тянется длинный шлейф из разбитых сердец, а идти по вашему следу опасно. И все же, я уверен, поклонники продолжают бросаться к вашим ногам, отчаянно стремясь снискать вашу благосклонность.

– Простите? – Виолетта хмурится.

– Вы прекрасны.

Моя сестра заливается краской. Я подхожу ближе к балкону и обращаюсь к незнакомцу:

– Кто вы?

Он начинает играть на лютне, отдельные ноты превращаются в мелодию. Музыка отвлекает меня – несмотря на небрежность жестов, этот парень играет мастерски. Гипнотически. За моим старым домом росли большие деревья, и мы с Виолеттой любили прятаться в их дуплах. Когда ветер шелестел листвой, получался звук, похожий на смех. И мы представляли себе, что так смеются боги, наслаждаясь прохладой весеннего вечера. Мелодия, которую исполнял загадочный музыкант, напомнила мне те звуки. Пальцы мужчины бегали по всей длине струн, задевая их быстрыми и легкими ударами, и музыка лилась – естественная, как закат.

Виолетта смотрит на меня, и я понимаю, что незнакомец сочиняет мелодию на ходу.

Он может заставить вас броситься в море со скалы напевами своей лютни.

– А что касается вас, – говорит молодой человек в паузах между нотами и перемещает взгляд с Виолетты на меня. – Как вы это делаете?

Я моргаю, не совсем включившись:

– Делаю – что?

Мужчина держит паузу достаточно долго, чтобы успеть бросить на меня раздраженный взгляд.

– О, бога ради, не надо так скромничать, – как прежде бесстрастно, говорит незнакомец, продолжая играть. – Очевидно, что вы из Молодой Элиты. Как же вы проделываете эти трюки с кровавыми линиями и с ножом?

Виолетта едва заметно кивает мне, после чего я отвечаю:

– Мы с сестрой уже не первый месяц ищем кое-кого.

– Так вот оно что? Я даже не предполагал, что мой скромный игровой столик пользуется такой популярностью.

– Мы ищем человека по имени Чародей, который принадлежит к Молодой Элите.

Наш собеседник замолкает, исполняя серию быстрых пассажей. Пальцы его летают вдоль струн, так что отдельные движения неразличимы, но при этом каждая нота звучит хрустально-чисто, это абсолютное совершенство. Кажется, он играет долго, и в его мелодии разворачивается целая история. Музыка звучит то бодро, то задумчиво, может быть, даже с легким юмором, тая в себе завуалированную шутку. Мне хочется, чтобы он нам ответил, но в то же время я испытываю сильное желание слушать его игру.

Наконец музыкант останавливается и смотрит на меня:

– Кто такой этот Чародей?

Виолетта издает сдавленный стон, а я тем временем скрещиваю руки на груди и громко фыркаю, выражая неверие.

– Быть не может, чтобы вы не слышали о Чародее, – говорит моя сестра.

Парень склоняет голову набок и одаривает Виолетту очаровательной улыбкой:

– Красавица моя, если вы пришли сюда, чтобы узнать мое мнение о воображаемых личностях, то напрасно теряете время. Единственный Чародей, о котором я слышал, – это тот, которым матери пугают своих детей, когда хотят добиться от них правды. – Он взмахивает рукой. – Ну, вы сами знаете: «Если ты не перестанешь лгать, Чародей украдет твой язык. Если ты не будешь отдавать должное богам в день Сапиенас, Чародей сожрет твоего щенка». – Я приоткрываю рот, хочу что-то сказать, но музыкант продолжает речь, будто говорит сам с собой: – Кажется, этих примеров достаточно. – Он пожимает плечами. – Жрать щенков – это отвратительно, а отбирать способность говорить – грубо. Кто на такое способен?