Часами слышится лишь свист серпов и треск, с которым падает и собирается пшеница. Высоко над полем в раскаленном небе кружат черные ястребы, привлеченные запахом и движением. Издали кажется, что урожай хороший, – всюду раскинулись поля золотистых колосьев, которые колышет знойный южный ветер, алтина. Но вблизи видно, что стебли реже и короче, чем должны быть, в колосе мало зерен, и сидят они слишком далеко друг от друга. Вопреки ожиданиям урожай будет не столь богатым, а плата работникам снизится еще больше. В полдень зной становится невыносимым; он лишает людей сил, тянет к земле, словно железные оковы. Лошади смотрителей дремлют, опустив головы и закрыв глаза, им лень даже отгонять мух. Управляющий объявляет перерыв, работники отдыхают и получают воду, которой хватает лишь для того, чтобы смочить пересохшее горло. Едва их тени смещаются на две пяди в сторону, как управляющий смотрит на часы, поднимает их, и работа продолжается.

В какой-то момент, двигаясь параллельно, Пино и Этторе оказываются неподалеку друг от друга.

– Луна попробует купить сегодня фасоли, – доверительно сообщает Пино.

– Удачи ей. Надеюсь, бакалейщик ее не ограбит.

– Она умная, моя Луна. Думаю, ей удастся раздобыть хоть немного, тогда у нас будет чудесный обед.

Пино постоянно говорит о еде. Его преследуют гастрономические фантазии. Это помогает ему справляться с голодом, чего не скажешь об Этторе, у которого живот сводит от одной мысли о стручках фасоли, сваренных с лавровым листом, приправленных чесноком и перцем, политых ароматным оливковым маслом. Он сглатывает слюну.

– Пино, только не о еде, – умоляет он.

– Прости, Этторе, просто не могу удержаться. Все, о чем я мечтаю, – это еда и Луна.

– Тогда мечтай молча, черт бы тебя побрал, – говорит работник, идущий за Этторе.

– Пусть поговорит о своей женушке, я не против, но только без подробностей. – Это подает голос парнишка, ему не больше четырнадцати, и он криво улыбается Пино.

– Если будешь мечтать о моей жене, я тебя поймаю и отрежу яйца, – бранится Пино, грозя мальчишке серпом, но он говорит не всерьез, и парень только шире улыбается, сверкая обломками передних зубов.

Поднимается алтина, принося с собой запах далекой пустыни, проносится над серыми каменными стенами, огораживающими поле, шелестит в глянцевых листьях растущей в углу смоковницы. Земля под ногами иссушена в пыль, небо безнадежно ясное. Мужчины облизывают губы, но они все равно трескаются. Слепни нахально жужжат над головами и шеями и кусают, зная, что люди не станут тратить силы на то, чтобы отогнать их. Этторе работает, стараясь ни о чем не думать. Внезапно он набредает на пучок дикой рукколы, горькой и жесткой. Пока никто не видит, он срывает ее и запихивает в рот, чувствуя, как горло наполняется слюной и острым вкусом травы. Смотрители в конце дня особенно бдительны, они не спускают глаз с работников, чтобы те не вздумали снизить темп или самовольно передохнуть, опустив серпы. Человек, вяжущий в снопы колосья, которые срезает Этторе, сильно отстает – он то и дело выпрямляется, хватаясь за поясницу и морщась от боли. У смотрителя на боку висит свернутый длинный кнут. Рука так и тянется к нему, словно в нетерпении пустить его в ход. У Этторе еще сильнее сводит живот после того, как он съел траву; в голове возникает удивительная легкость, это часто бывает с ним к концу дня. Его тело продолжает работать, невзирая ни на что, рука делает взмах серпом, мышцы спины напрягаются, чтобы остановить ее движение, рука крепче сжимает рукоять перед новым взмахом. Он ясно ощущает, как трется о кость каждое сухожилие, но его мысли уплывают куда-то далеко, уносясь от жары, тяжкого труда, удушающего ветра.

Этторе как-то слышал об отверстии в земле, неподалеку от городка под названием Кастеллана, что в двадцати пяти километрах от Джои. Отверстие это широкое, и ничто из того, что попадает туда, не возвращается обратно, кроме летучих мышей, миллионами извергающихся из него, подобно клубам черного дыма. Иногда наружу вырываются клочья белого холодного тумана; говорят, это призраки людей, подошедших слишком близко к краю дыры и упавших вниз. Местные считают это место вратами ада; они ведут вниз, в самое сердце земли, в темноту такую плотную и тяжелую, что может раздавить. Этторе думает об этой дыре, а его тело продолжает трудиться, спина горит, словно в нее вонзили нож, внутренности сводят судороги от съеденной травы. Он представляет себе, как прыгнет в эту дыру и полетит сквозь белый туман, а потом сквозь прохладную вязкую темноту, он представляет, как свернется калачиком в древней черной бездне, в каменном сердце земли, где нет места ничему человеческому, и будет ждать. Не чего-то конкретного, а просто ждать; там, где холодно, покойно и тихо.

Внезапно он сознает, что кто-то произносит его имя. Он моргает и видит неподалеку встревоженного Пино. Этторе понимает, что его серп не движется, а сам он стоит, выпрямившись, уперев серп в носок своего башмака. Он, кажется, не может заставить себя сжать рукоять. Он замечает, как позади Пино два смотрителя переговариваются и обмениваются кивками, видит, как они понукают сонных лошадей и направляются в его сторону. Ему кажется, что он не в силах оторваться мыслями от дыры в земле и побороть наваждение. Собрав всю свою волю, он сжимает рукоять и поднимает серп, поворачивается вправо, замахивается так, чтобы срезать нужное количество стеблей. Но замах слишком силен, из-за тяжести серпа он теряет равновесие. Его тело разворачивается. Он проделывает это движение тысячу раз на дню, тысячи дней кряду; он не может остановиться, как не может прекратить биение своего сердца. Но он упадет, если не сумеет изменить положения; и хотя упасть не так страшно, как покалечиться, выбирать уже не в его власти. Тело ему больше не повинуется, оно действует по собственному произволу, ведь он сам приучил его к этому. Этторе шатается и подается вперед. Левая нога оказывается на пути у опускающегося серпа, и он уже ничего не может изменить, хотя отчетливо понимает, что́ сейчас произойдет. Металл легко и точно входит в его плоть. Этторе чувствует, как острие доходит до кости и застревает в ней. Пино вскрикивает, вскрикивает и работник, идущий позади Этторе. Алые капли крови окрашивают пшеничные стебли, кровь слишком красная и яркая, чтобы быть настоящей, и Этторе падает.

В Джоя-дель-Колле царит тишина. Лучи вечернего солнца заливают улицы, отражаясь от гладких плит брусчатки и каменных стен. Они проезжают по аллеям, вдоль которых стоят элегантные оштукатуренные четырехэтажные виллы, с симметричными рядами закрытых ставнями окон; дорога покрыта слоем навоза – свежего, над которым роятся мухи, и старого, сухого. Женщины идут по своим делам с большими кувшинами или корзинами, которые несут на плече или на голове, никто не переговаривается. Их машина, единственная на улицах городка, медленно тащится позади груженной бочонками телеги. Клэр замечает, что нигде не видно мужчин, и, когда она говорит об этом Бойду, он только пожимает плечами:

– Они все за городом на сборе урожая, дорогая.

– А разве не рано? – спрашивает Клэр и тут же вспоминает, что видела из окна поезда жнецов, взмахивающих серпами с четкостью метронома. Она уже собирается сказать что-то о нехватке тракторов или уборочных машин, но осекается, не произнеся ни слова. Ей говорили, что юг беден. После войны бедность царит повсюду, но на юге это ощущается особенно остро. От нужды здесь скатились в беспросветную нищету.