– А войти можно?

Саймон протягивает ключ.

Я хватаю его и бросаюсь мужу на шею.

– Ты самый замечательный на свете!

Его ладони опускаются на мои ягодицы.

– Знаю. – Саймон берет меня за руку, переплетает свои пальцы с моими. – Пойдем посмотрим?

– Она умерла?

– В прошлом месяце. Ну что, приглашай в дом? – Он останавливается у входной двери. – Ты же теперь здесь хозяйка.

У меня холодеет кровь.

– В каком смысле?

Саймон запрокидывает назад голову, оценивающе глядя на контуры крыши со стороны фасада.

– Я купил его. – Он опускает подбородок. – Для тебя.

Глаза у него насыщенного серого цвета, как штормящий Тихий океан. В эту минуту они лучатся радостью оттого, что ему удалось удивить меня, и откровенной неподдельной любовью ко мне. На ум приходят строки из Шекспира, засевшие в памяти еще со школьных лет, с уроков литературы – только эти занятия я и посещала регулярно в старших классах: «Не верь, что солнце ясно, что звезды – рой огней, что правда лгать не властна, но верь любви моей»[3].

Я приникаю к мужу. Лбом упираюсь ему в грудь, руками обвиваю за пояс.

– Боже, Саймон.

– Эй, ну ты что? – Он гладит меня по волосам. – Ведь все хорошо.

От него пахнет стиральным порошком, нашей постелью и – едва уловимо – осенними листьями. Он мускулист и широкоплеч – твердыня, о которую разбиваются все лиходеи мира.

– Спасибо.

– Тут есть один махонький подвох.

Я отнимаю голову от груди мужа и смотрю ему в лицо.

– Что за подвох?

– Хелен, сестра Вероники, держала двух собак. Она выдвинула одно требование: дом покупается вместе с ее питомцами, и какое-то общество будет осуществлять надзор за условиями их содержания.

– За это я ее обожаю, – смеюсь я. – Что за собаки?

– Точно не знаю. Одна большая, одна маленькая – это все, что сказал агент.

Собаки не проблема. Мы с мужем оба их любим, и наш золотистый ретривер будет только рад тому, что у него появилась компания.

– Ну же… давай войдем. – Саймон слегка подталкивает меня локтем.

Чувствуя, как гулко стучит в груди сердце, я отпираю входную дверь.

Мы ступаем в холл высотой в два этажа, окруженный грациозной галереей. Он весь залит солнечным светом: сегодня ясный день. Комнаты расположены по кругу, в распахнутые двери видны окна и то, что за ними. Стену одной, похожей на длинную гостиную, занимает ряд стеклянных дверей от пола до потолка, из которых открывается изумительная панорама искрящегося волнующегося моря. Вдалеке на воде покачивается парусник.

Интерьер еще больше ошеломляет. Картины, мебель, ковры, убранство – все сплошь антиквариат, главным образом в стиле ар-деко с его ясными отточенными линиями. Среди них затесались несколько изделий мастеров художественного движения «Искусства и ремесла». Изысканный черно-красный лакированный шкаф-кабинет, на котором стоит резная ваза с засушенными стеблями; рядом – круглый стул, на который, я почти уверена, никто никогда не присаживался. Ковер в красно-золотистых тонах с узором из вьющихся растений.

– И что – весь дом такой? – сипло спрашиваю я. – Такой… нетронутый?

– Не знаю. Я внутри не был.

– Ты купил его, даже не осмотрев?

Саймон берет меня за руку.

– Пойдем, осмотрим.

Экскурсия по дому из разряда чудес. Мы как будто перенеслись в 1932 год. Здесь все того периода: мебель, постель, стены, произведения искусства. Три ванные с плиточным покрытием. Одна из них, самая большая, – просто жемчужина. Не удержавшись от восторга, я кружусь в танце посреди комнаты. Пальцами веду по изразцам приглушенных зеленых и синих тонов, которыми облицованы стены, потолок и ниша для ванны.

Дом считался бы редкой находкой, даже если бы он был оформлен просто в классическом ар-деко, но в нем, ко всему прочему, ощущается горделивый дух Океании. Лестницы из полированной древесины каури, перила из австралийского черного дерева. В отделке, творениях краснодеревщиков и плиточников преобладают мотивы папоротников и киви. Мы идем по коридорам, переходим из помещения в помещение, а я кончиками пальцев веду по инкрустированным и резным поверхностям, восхищаясь мастерством человека, создавшего всю эту красоту. Стеклянные двери с рисунком ведут из комнаты в комнату и на широкую террасу с видом на море.

Только три из двадцати двух комнат претерпели ремонт: спальня и гостиная в глубине особняка – ода безликости семидесятых; и часть кухни с плитой и холодильником десятилетней давности. Бытовая техника из нержавейки выбивается из общего интерьера просторного кухонного помещения, рассчитанного на многочисленную прислугу. Кафельное покрытие здесь не столь эффектное, но плита стоит в нише, облицованной изразцами, и я подозреваю, что под губительным слоем краски тоже похоронены изразцы.

Мы с Саймоном идем через буфетную, которой заведовал дворецкий. Она и теперь забита всяческими столовыми приборами и посудой – от рыбных ножей до супниц и фарфора. Я открываю одну из стеклянных дверец и беру одну из белых фарфоровых бутербродных тарелок, украшенных темно-синей окаемкой и исполненным золотом рисунком в виде двухголовых львиц и традиционных цветов по краю.

– Не… невероятно. Не дом, а настоящий музей. – Я осторожно возвращаю тарелку на свое место. – Может, это и должен быть музей. Может, мы будем эгоистами, если станем здесь жить.

– Глупости, дорогая. – Мой муж тянет меня за собой, и мы из узкой кладовой выходим в столовую, а оттуда, через одну из стеклянных дверей, что образуют стену, – на улицу. – Взмахом руки Саймон показывает на горизонт, словно собственноручно написал этот вид. – Представь, что наши дети растут в окружении всего этого великолепия. Что дом наконец-то наполнился жизнью.

Ветер ерошит его волосы, и я, как всегда, проникаюсь его заразительным оптимизмом.

– Ты прав.

– Конечно. – Он треплет меня по плечу и прячет глаза на загорелом лице под солнцезащитные очки. – Пойду взгляну на эллинг, а ты погуляй пока по дому. Пообедаем «У Маргариты», не возражаешь?

– Нисколько. С большим удовольствием, – отвечаю я, спеша возвратиться в дом. Мне не терпится все потрогать и пощупать собственными руками, лишний раз убедиться, что это не сон.

Обходя комнаты, я осторожно касаюсь дверных косяков, стен, предметов искусства и ваз, а сама прислушиваюсь: не раздастся ли где призрачное эхо печальных отголосков. Но в доме царит безмолвие, некая напряженная тишина, словно он затаился в ожидании чего-то. Обследовав почти весь особняк, я наконец молча поднимаюсь по винтовой лестнице в большую спальню, которую оставила напоследок. Она занимает добрую треть второго этажа. Стеклянные двери ведут на балкон во всю длину комнаты. Напротив вздымаются до потолка гладкие лакированные двери стенного шкафа, по краю ненавязчиво инкрустированные орнаментом «шеврон».