В 1793 году мои дед и бабка, тайно извещенные о том, что их собираются арестовать как подозрительных, бежали на корабле из Тулона в Италию, где и поселились в Ливорно вместе с двумя сыновьями – старшими своими детьми. В Ливорно 10 февраля 1795 года родилась моя мать. Дед мой был совершенно разорен, и ему, как и многим эмигрантам даже из числа самых богатых, пришлось содержать семью, давая уроки.

После падения Робеспьера дед вместе с домочадцами вернулся во Францию, но чересчур рано и потому был арестован, хотя затем и освобожден благодаря заступничеству одного своего влиятельного друга. В течение нескольких лет он состоял секретарем маршала Сульта, который очень его любил. Супруга маршала стала даже крестной матерью четвертого ребенка моего деда – дочери Луизы, родившейся в 1803 году. Крестным ее отцом был полковник Франчески, адъютант маршала. Тетя Луиза всю жизнь прожила с нами – сперва с моими родителями, потом со мной.

Моя мать, получившая, как и оба ее старших брата, весьма солидное образование под руководством моего деда, видела, как трудно ее родителям содержать семью и сводить концы с концами, и, чтобы помочь близким, решилась принять предложение четы Гийо, друзей нашего дома, советовавших ей приобрести у них весьма процветающую писчебумажную лавку, которую они уже много лет держали в доме номер 174 по улице Сен-Жак.

Господин и госпожа Гийо, как настоящие друзья, уступили моей матери свое заведение за очень умеренную цену, причем стоимость его родители мои должны были выплатить позднее, за счет доходов от лавки. Мать моя никогда раньше торговлей не занималась, но смело взялась за новое для нее дело, способное помочь ей устроиться в жизни. Дочь супругов Гийо госпожа Лефор, с которой мы все успели хорошо познакомиться – она дожила до 93 лет, была подругой моей матери в пансионе. Видя, что матери, несмотря на весь ее ум и добрую волю, нелегко справляться с довольно крупным магазином, госпожа Лефор вместе со своими родителями решила выдать ее за старшего приказчика этой лавки Жана-Мари-Фортюне Дюрана. Он родился 6 октября 1800 года в Орé, где в то время жили его родители, и был, следовательно, чуть-чуть моложе моей матери. Его родные были уроженцами Клермона, что в департаменте Уазы. Одна сестра моего отца была монахиней в обители Сердца Христова в Ниоре, другая вышла замуж за бельгийца, господина Фюсса, профессора Льежского университета; благодаря этому браку у нас в Бельгии немало родни. У одного из сыновей дяди, моего двоюродного брата и советника брюссельского кассационного суда, было много детей, с которыми мы сохранили превосходные отношения. Отец мой, воспитанный в весьма христианском духе, был человеком незаурядного ума и отлично справлялся со своими обязанностями. После долгих переговоров и обдумывания они с матерью решили вступить в брак и в середине сентября 1825 года были обвенчаны в старинной церкви Сен-Этьен-дю-Мон. Брачный договор был подписан 15 сентября. Особенно интересны в нем два пункта, явственно доказывающие, что основой этого супружеского союза были отнюдь не деньги. Честно говоря, моя семья никогда не руководствовалась в таких делах корыстными соображениями, и я сам, и мой старший сын Жозеф вступили в брак при таких же примерно обстоятельствах. И вообще, мои родители и я в своей коммерческой деятельности мало, иногда, пожалуй, даже слишком мало, уделяли внимания чисто денежной стороне вопроса. Мы преследовали более возвышенные и более интересные цели, хотя это, к сожалению, и не помогает человеку разбогатеть. Вот эти вышеупомянутые пункты. 1. Моя мать по контракту приносила в семью писчебумажную лавку, оцененную с учетом клиентуры, наличного запаса товаров и т. д. в 10 000 франков, а также белье, платья, драгоценности на сумму в 5000 франков. 2. Мой отец приносил в семью 2000 франков наличными, которые ему удалось скопить, а также платье, белье и т. д. на сумму в 600 франков.

Для тех целей, какими задались мои родители, этого было мало.

Как только мой отец получил возможность самостоятельно распоряжаться в своем заведении, он задумал для увеличения оборота и, естественно, прибылей продавать не только исключительно писчебумажные товары, как это делал господин Гийо, но и те, что нужны живописцам и рисовальщикам: бумагу и холсты всех видов для масла и акварели, краски и наборы красок, мольберты и прочие предметы, необходимые для художников и дилетантов из числа светских людей.

Эта мысль была ему подсказана кое-кем из его друзей, состоявших в близких отношениях с художниками, в частности с молодыми талантливыми живописцами, с которыми вскоре перезнакомился и мой отец. Трое из названных выше друзей сыграли большую роль в его судьбе. Это – господа Марсо, Эрроусмит и Шрот.

Господин Марсо, ученик Шарле и Декана, был и тогда и потом одним из завсегдатаев нашего дома. Он отличался незаурядным умом: начав простым служащим Французского банка, он стал затем генеральным секретарем этого учреждения. В свободное время он усиленно и весьма успешно занимался акварелью.

Господин Шрот, человек более пожилой, был самым компетентным знатоком живописи в те годы. Он много занимался гравюрой и репродукциями, но, будучи натурой художественной и отличаясь щедростью, не нажил состояния и нередко оказывался в затруднительном положении. С помощью одного знакомого мне удалось разыскать одну статью, опубликованную в 1841 году в «L’Artiste». Автор, отзывающийся о господине Шроте весьма лестно, вспоминает в ней об одном из самых трудных периодов его жизни и отмечает, что в это тяжелое для него время он был покинут почти всеми знакомыми, за исключением единственного «честного человека по имени господин Дюран-Рюэль, который отказался участвовать в недостойных происках тех, кто хотел воспользоваться прискорбным положением бедного господина Шрота».

Англичанин Эрроусмит сыграл заметную роль в истории искусства. Он не только поддерживал отношения со всеми художниками своей страны, но и сделал больше, чем кто-либо, для того, чтобы познакомить с ними Францию, где он прожил много лет. Мой отец был с ним очень близок. Эрроусмит был одним из тех, кто уговорил Констебла, тогда еще почти не признанного в Англии, послать на выставку 1824 года те знаменитые пейзажи, которые произвели на ней такое впечатление и так сильно повлияли на талант Делакруа и многих других французских художников.

Эрроусмит открыл в Париже, на улице Сен-Марк, пивную, где всегда, особенно по вечерам, собиралось много посетителей, в частности молодых живописцев, литераторов и светских людей, объединенных страстной верой в новые художественные идеи эпохи. Один из залов пивной Эрроусмит назвал «Зал Констебла» и отвел специально для картин этого великого художника. Отец рассказывал мне, что купил у Эрроусмита многие из них, и в частности висевшее в этом зале огромное полотно, которое стоило бы сегодня бешеных денег. Я лично не знал господина Эрроусмита, но был близко знаком с господами Шротом и Марсо.

На вкусы отца сильно повлиял еще один человек, тоже англичанин, которого я, по-моему, никогда не видел, потому что был в то время еще ребенком. Это господин Браун, отец хорошо нам всем известного художника Джона Льюиса Брауна. Впоследствии он разорился, но тогда был богатым коммерсантом и жил в Бордо. Любитель живописи, особенно акварелей, он располагал большим количеством картин Бонингтона, своего любимого художника. Он сильно укрепил моего отца в намерении торговать произведениями представителей английской школы, в частности акварелистов. Последние нередко наезжали в Париж, порой даже поселялись там и начинали завоевывать признание у наших художников и некоторой части любителей.