заезжал в один комиссионный магазин на главном острове, где мог найти что-то бесполезное, но невероятно интересное и очень редкое. Частенько он возвращался домой с такими вещицами и был очень рад, что ему удалось их отыскать.

Жену это, конечно, не сильно радовало, но Силас не успокаивался. Он был убежден, что все эти вещи ему когда-нибудь пригодятся. «Просто надо подумать, как они могут пригодиться», – говорил он. В самых обычных вещах могли скрываться такие ценности. Не он ли сделал ту роскошную люстру из двенадцати старых подков? И Эльсе соглашалась. Он был таким красивым и совсем непохожим на других. Летом ему даже удалось продать пару таких люстр приезжим, так что появились деньги на новые подковы.

Талант Силаса к работе с деревом выходил за рамки столярного мастерства. Он знал, как ухаживать за деревьями еще до того, как они окажутся под рубанком. Он заботился о всех деревьях на Ховедет, как будто был их родным отцом. К счастью, сыновья унаследовали эту любовь к деревьям и знания о них: только Йенс любил лес всем сердцем, а Могенс – разумом. Когда рубили дерево, сердце Йенса разрывалось на части, а Могенс уже рассчитывал в уме его стоимость.

Конечно, Силас Хордер любил обоих сыновей. Но Йенса – чуть больше.

Мысль о том, чтобы расширить смешанный лес и посадить еловую рощу, была, пожалуй, самой осуществимой из тех, которые когда-либо приходили в голову Силасу. Или, по крайней мере, самой прибыльной. Теперь там были ели, которые к Рождеству могли купить жители острова и немногочисленные гости, проводившие праздник на своих виллах, и благодаря которым Хордеры могли себе позволить чуть больше вкусностей для праздничного стола. Но только в том случае, если Эльсе Хордер успевала положить вырученные деньги в кассу, пока Силас не потратил их на что-то бесполезное.

Всем елям хватало места, поскольку Ховедет был полностью в распоряжении Хордеров. Никому больше не хотелось жить на отшибе, даже тогда, когда деревья и кусты еще не разрослись так сильно, что заполонили все поля, где паслись животные. Зато на Ховедет с радостью приезжали все желающие починить что-либо или просто поболтать, хоть для этого и приходилось долго идти пешком или ехать по зарослям. На острове Силаса очень любили. Люди ценили его работу, а над его небольшими странностями просто потешались. Все, например, прекрасно знали, что он говорит со своими деревьями. Рождественские елки от Силаса стали так популярны в том числе потому, что покупатели просто обожали слушать, как он шепчет дереву «Пока!», прежде чем отдать его, а потом с печальным лицом стоит и потирает руки от холода, пока жена берет у покупателя деньги.

Силас точно был не таким, как все, но в его доброте никто не сомневался, а гробы, которые он делал, были настолько красивы, что быть похороненным в таком считалось за честь.

Никто, кроме Силаса Хордера и его младшего сына, не знал, что гробы проходили проверку, прежде чем использоваться по назначению. После того как гроб был готов, эти двое пробирались ночью в мастерскую. Пока Эльсе и Могенс спали, они ложились в готовый гроб: сначала – Силас, а на него – Йенс и, окутанные темнотой, вдыхали аромат свежеспиленного дерева.

В эти моменты Йенса охватывало чувство счастья и безопасности. Оно не покидало его даже спустя много лет, когда посиделки с отцом стали лишь детским воспоминанием. Темнота была его надежным другом. Ласковым объятием.

Они могли болтать о продавце велосипедов, или пекаре, или ком-то еще (не так важно, чем они занимались, прежде чем умереть и лечь в этот гроб). Силас знал почти всех с главного острова, а если кого-то не знал лично, то обязательно знал того, кто был с ним знаком. Он никогда не сплетничал. О мертвых он всегда говорил только хорошее. Например, что пекарь заботился о своих крысах, а почтальон так любил жену, что просто не мог не поделиться своей верностью с теми тремя женщинами с южной части острова.

Младшему сыну Силас рассказывал, что мэр Корстеда годами прятал вещи в своем саду, которые любой человек мог просто прийти и взять, но только тихонько, как мышка, и так, чтобы никто не заметил. И рассказывать об этом никому потом было нельзя, мэру в том числе. Это такая шуточная игра, в которую мэр играл с теми, кто знал про его секрет. И после его смерти жители острова продолжили играть в эту игру, но только тайно. Поэтому Йенсу ни в коем случае нельзя было рассказывать о ней Могенсу или кому-то еще. Особенно маме – ей такие игры не нравились.

Что было сказано в гробу – оставалось в гробу. Такой был уговор.

Но не все, что было положено в гроб, всегда оставалось там. В ночь, когда нужно было приготовить гроб для пекаря, Йенсу пришла в голову одна мысль. Прежде чем забраться к отцу, он начал рыться в ящике за токарным станком.

– Йенс, что ты делаешь? – послышалось со дна гроба.

– Я прихватил его скалку, – гордо прошептал Йенс, подойдя к отцу. – Думаешь, пекарь обрадуется, если мы положим ее к нему в гроб? Правда, ручка немного облезла.

С легким хлопком скалка ударилась о стенку гроба.

– Даже не знаю. Она ведь лежит у меня уже какое-то время и даже стала мне нравиться. Думаешь, почему я ее не выбрасываю? Да и зачем выбрасывать отличную вещь, которую еще можно использовать. К тому же она будет для нас небольшим воспоминанием о старике. Нет, пусть она останется у нас. Да и там, куда отправится пекарь, скалка ему не пригодится.

– Ты имеешь в виду, в гробу? – сказал Йенс.

– Там, куда он отправится после гроба.

– После? А куда он отправится после гроба?

– Ну… Это зависит от того, был ли он хорошим человеком.

– В смысле, хорошим пекарем?

– Нет, речь не про это. Важно, был ли он добр к людям, пока был жив.

– Как-то раз он запустил в меня форсункой.

– Не врешь?

– Честное слово! Это потому, что я стоял у пекарни и держался за дверную раму. Ту самую, которую сделал ты для него весной.

– А форсунку ты с собой прихватил?

– Да.

– Молодчина, сынок.

– Так и куда же он отправится? Если учесть то, что он бросается в людей предметами.

– Не могу сказать, это решает природа. Но когда его тело в гробу начнет разлагаться, душа покинет его и превратится во что-то другое. В то, что он заслужил.

– Что же это может быть? Бабочка? Травинка?