Миграционный кризис, или Почему конец истории не наступил

Немногим более четверти века назад, в таком далеком сегодня 1989 году – annus mirabilis, заставшем немцев ликующими на развалинах Берлинской стены, – американский интеллектуал и служащий Госдепартамента Фрэнсис Фукуяма сумел очень точно ухватить дух времени. С окончанием холодной войны, писал он, все главные идеологические конфликты оказались разрешены. Состязание закончилось, и история объявила победителя: западную либеральную демократию. Ссылаясь на Гегеля, Фукуяма представил победу Запада в холодной войне как благоприятный вердикт, вынесенный самой историей. Победа над коммунизмом была самой удивительной из всех революций не только потому, что произошла мирно, но и потому, что была революцией сознания. «Появляющееся в конце истории государство либерально – поскольку признает и защищает через систему законов неотъемлемое право человека на свободу; и оно демократично – поскольку существует с согласия подданных»[15]. Западная модель осталась единственно возможной и совершенной. В последующие годы некоторым странам не удастся ее воплотить, но у них не будет иного выхода, кроме как продолжать попытки.

Чтобы понять природу современного кризиса, нужно осознать, насколько нынешний европейский проект интеллектуально укоренен в идее «конца истории». Европейский союз – высокорисковая ставка на то, что развитие человечества пойдет в сторону более демократичного и толерантного общества. В идеологическом контексте, основанном на вере в универсальность подобных либеральных средств улучшения человека, миграционный кризис ставит под сомнение абсолютно всё. Его радикальность – не в новых ответах на поставленные в 1989 году вопросы, но в переформулировании их самих. Мы ступили на принципиально иную интеллектуальную почву, чем четверть века тому назад.

С точки зрения Фукуямы, главные вопросы, ответы на которые человечеству предстояло найти, очевидны. Как Западу преобразовать остальной мир и как остальному миру приблизиться к Западу? Какие именно институты и практики необходимо перенять и скопировать? Какие книги нужно перевести и издать? В каком направлении развивать старые институты и какие новые следует создать?

Массовое распространение интернета утвердило Запад в намерении воплотить фукуямовский образ будущего. Крах коммунизма и рождение интернета дополняли друг друга в том смысле, что конец истории требовал некоторой имитации в политической и институциональной сферах и одновременно приветствовал инновации в сферах технологической и социальной. Само слово «революция» мигрировало из мира политики в мир технологий. 1989 год возвестил эпоху нарастания глобальной конкуренции, но только не между идеологиями и государствами, а между фирмами и частными лицами. Фукуяма воображал себе мировой рынок, на котором свободно обращаются идеи, капитал и товары, тогда как люди, сидя дома, заняты демократизацией своих обществ. Само слово «миграция», ассоциируемое с толпами лиц, пересекающих международные границы, в истории Фукуямы отсутствовало начисто. Значение для него имело беспрепятственное перемещение идей. Он считал, что глобальные идеи будут свободно пересекать границы, и в итоге либеральная концепция завоюет умы и сердца.

Подобный образ мира рушится на наших глазах. Лишь оспаривая его ключевые положения, мы можем адекватно оценить риски развития европейского проекта. Вопросы, лежащие в основе экзистенциального кризиса Европейского союза и поставленные расшатыванием либерального порядка, состоят не в том, что Запад сделал не так в своих попытках преобразовать мир. Они о том, как за последние три десятилетия изменился сам Запад и как его амбиции экспортировать ценности и институты обернулись глубоким кризисом идентичности западных обществ. Тот факт, что многие европейцы безоговорочно усматривают в потоке мигрантов признак неработающей демократии, – верный симптом сегодняшних проблем. Только радикальное переосмысление непреднамеренных последствий окончания холодной войны поможет понять, почему озлобленные популисты штурмуют выборы по всему Западу и почему либеральные принципы толерантности, сведенные к пародии на «политкорректность», воспринимаются как враждебные народу.

Не идеи, фукуямовский двигатель прогресса, а миллионы людей, легально и нелегально пересекающих границу Европейского союза, будут творить историю Европы в XXI веке. Другими словами, мигранты – субъекты истории, определяющие судьбу европейского либерализма. Но решающая роль миграционного кризиса в европейской политике заставляет нас не только перевообразить будущее, но и переосмыслить прошлое.

Пока Фрэнсис Фукуяма под восторженные овации западных политических элит объявлял конец истории, другой американский политолог, Кеннет Джовитт из Калифорнийского университета в Беркли, предложил иную интерпретацию исхода холодной войны. Согласно Джовитту, ее окончание не было моментом триумфа, а, напротив, свидетельствовало о кризисе и травме, начале того, что Джовитт назвал «новым мировым беспорядком»[16]. Ветеран холодной войны, посвятивший свою карьеру изучению мутаций советской модели в периферийных коммунистических режимах, наподобие Румынии при Чаушеску, Джовитт оспорил тезис Фукуямы о том, что ленинизм был «точечным ударом истории, практически не затронувшим остальной мир». С его точки зрения, конец коммунизма

…следует уподобить катастрофическому извержению вулкана, которое сначала поражает лишь прилегающую политическую «фауну» (например, другие ленинистские режимы), но последствия которого будут глобальными и скажутся на границах и идентичностях, на протяжении полувека определявших политический, экономический и военный миропорядок[17].

Для Фукуямы мир после холодной войны еще сохранял формальный порядок, в котором границы между государствами продолжали существовать, но больше не были способны провоцировать войны и конфликты. Он предсказывал распространение идеи постмодернистского государства, в котором ценности важнее интересов, – надгосударства, воплощенного, как и следовало ожидать, в устройстве Европейского союза. Джовитт рисовал менее радужную картину: нарушенные границы, измененные идентичности, разрастающиеся конфликты и парализующая неопределенность. Он не считал посткоммунистический период эпохой имитации, в которой почти не осталось места драматическим событиям. Напротив, он видел в нем болезненное и опасное время с антиутопическими, мутировавшими и непредсказуемыми режимами. В воображении Фукуямы Европа служила моделью грядущего мирового либерального порядка. Для Джовитта же Старый Свет находился в эпицентре нового мирового беспорядка.

Джовитт соглашался с Фукуямой в том, что универсальной идеологии, способной конкурировать с либеральной демократией, не существовало, но его беспокоил принцип постидеологической политики. Если Фукуяма не считал нужным отвечать на «все вызовы либерализму, исходящие в том числе и от всяких чокнутых мессий», или на странные нелиберальные мысли, которые «приходят в голову жителям Албании или Буркина-Фасо»[18], Джовитт держался другого мнения. Профессор из Беркли предвидел возвращение вытесненных этнических, религиозных и племенных идентичностей. Для него конец истории предвещал век ресентимента. Отсутствие влиятельной универсальной идеологии, способной противостоять либерализму, не столько подводило черту под революциями как таковыми, сколько запускало пересмотр самой идеи универсализма и вестернизированной космополитической элиты, защищавшей эту идею.

Джовитт предсказывал, что в мире, одержимом коммуникацией, но страдающем от экономического, политического и культурного неравенства, нужно быть готовыми к вспышкам гнева и возникновению «воинственных движений» на обломках ослабленных национальных государств. Мировой порядок после холодной войны был для Джовитта чем-то