Утро незаметно переходит в день. В основном Кёльн населяют германцы и чёрные американские скворцы с желтыми клювами. И очень много некрасивых женщин – результат упорной работы и повсеместной целеустремленности и сосредоточенности германского народа. Видимо, нелегко вывести нацию, в которой преобладают некрасивые женщины, которые отличаются от мужчин только внешними формами и одеждами.

Германские женщины в большинстве нехороши собой. Но в большинстве стильно и со вкусом одеты. Крайне энергичны, в массе здоровы. У большинства широкая и размашистая, марширующая походка, как на параде. Мало красивых германок. Много стильных, прекрасно одетых, независимых манерой, разговором, поведением, но не гармоничных, а грубоватых. Многие германские женщины отвратительны. Многие, действительно, испорченно ходят. Смотреть на них во время их индивидуального марша без содрогания невозможно. Независимость лишает женщину внутренней гармонии. И тайны, именуемой во всем мире, – женственностью. Женская чрезмерная внешняя свобода – часто нехороша внутренне.

Переглянулся в парке с немкой, которая гуляет по городу с ребёнком в коляске. Русская мне бы ответила иначе. Не столь независимо, хотя и более таинственно. Хотя немка ответила определеннее.

Мы живем в районе четырех – пятиэтажных домов. Из таких домов состоит почти весь Кёльн. Все дома покрыты черепицей. Как и сто и двести лет назад. От этого дома не стали менее или более старомодными. От этого дома стали привлекательнее. И прочнее. Поскольку черепица долговечнее шифера или железа, выдерживает дольше. Хотя, возможно, черепица дороже.

Во дворе нашего дома подобие гаражей с замшелыми крышами. Перед окнами ряд огромных платанов, со свернувшимися в трубочку пожухлыми коричневыми листьями.

Будний день. Много велосипедистов, в основном, молодые и не очень, женщины. На улицах, в магазинах практически нет гуляющих, праздношатающихся, неторопливых мужчин и женщин трудоспособного возраста. Всюду пожилые люди, либо мамаши с детьми. Молодые и трудоспособные работают.

Я не был больше двух лет в Германии. Вот как мне тогда увиделась страна.

«111596. В это сложно поверить мне самому, но сие так и есть. Я не спал три ночи подряд. Сегодня, вчера и позавчера. Не считая получаса и одного раза в два часа, в кабине, в кресле, уткнувшись в локти на столе. Как я это выдержал. Более того, я работал, сделал нечто, что никак не мог бы одолеть даже в спокойной ситуации.

Я, кажется, понял, что мне мешает, не позволяет писать в журнале. Я ничего не забыл, мне скучно писать на уровне социальной, информативной функции языка, Мне уже достаточно понимания схемы ситуации, а затем хочется уйти глубже с помощью языка прозы.

Собственно, практически все функции журналистские я осознал и прошел. Нужно дальше написать некую роль – под названием – „лучшее перо“, абсолютно холодно и рассудочно просчитать задачи и сформулировать объем требований информативного языка, не забывая, что и в такой роли – это все равно язык.

Сценарий, постановка, игра на многотысячную публику.

Странно, кроме интереса к логике профессии и деньгам – ничего меня не интересует в работе. Хотя, здесь вполне есть возможности для решения каких-то гражданских или даже – возможно иногда – интеллектуальных задач.

Жена права. Немного больше юмора, не нужно раскладывать мир на два тона – черный и белый, не нужно требовать не от себя максимального всегда, максимального на уровне трагедии.

После трех бессонных ночей и создания статьи, которая может всколыхнуть, или хотя бы подтолкнуть какие-то процессы, способные привести к усилению государства, строительству нового государства…

Так вот, после этих трех ночей, я сижу себе в самолете, лечу из Франкфурта в Кельн, разумеется, перед тем прилетев во Франкфурт из Москвы. По дороге из Москвы рядом со мной сидела двенадцатилетняя нимфетка, а сзади цвета ваксы негр с глумливым выражением лица и дергал волосы из ноздрей. Потом ему надоело это занятием, и он начал грызть ногти. Затем уперся глазами в миловидную бортпроводницу и затем уже заснул, почмокивая широким, не вмещающимся в рот языком. При этом его уши трепетали, как гнилые листья секвои. В самолете было душно, ногам тесно, и от кресла лучшей немецкой авиакомпанииLűftganzaпахло кислой капустой. В целом полет проходил нормально.

Никакой разницы. Все знакомо. Главное, здешние лица похожи на наши, столь заметны заметные, столь неочевидны тусклые. Так и у нас. Я был прав. Ощущение от Германии, будто ты дома, только все забыли мой язык, либо я стал глухонемым. Ужасное ощущение, Они такие же люди, но и я не слишком от них отличаюсь. А вот не понимаем друг друга. Никак.

Английский, и вообще другой язык – это не просто язык – это новая жизнь, это возможность расширить свою жизнь, свои ощущения обогатить. Но есть свидетельство нового, более богатого времени, более полифоничной и структурно многообразной жизни. Язык – это открытость миру. Довольно соплей. Препятствие к изучению языка – не лень, не отсутствие времени и способностей, а закрытость жизни, которой мы жили долгие годы, десятилетия, столетия, наследуемая провинциальность и общинность крестьянской жизни недалеких предков, для которых мир был ограничен рекой рядом с деревней, далеким городом, в котором покупали сапоги и одежду.

Все же я дико провинциален, и дико зажат в этой своей провинциальности, отсюда и не светскость, отсюда видимая шероховатость в общении с людьми – от зажатости, от комплексов, которыми, кажется, набита не только моя башка, а и желудок.

Но раскрыть себя окружающему миру я должен и обязан, иного нет пути. Иначе смерть.

Православная церковь прожила долго в священной закрытости, в священной вере в возможность стяжать духа святого, вне знаний, вне культуры, вне ума, вне окружающего мира. В таком виде православие – это институт – нет, не враждебный миру, но и не способствующий его развитию.

В чем же сила православия…

Въезжаю в центре Кельна на автобусе по мосту. Стоп. Шалею раз и на всю жизнь. Кельнский собор в ночи, подсвечен вечерними огнями города – чувства одновременной радости и святости.

Людской обычный муравейник в метро. Жизнь кипит и через край плещется. Очень сильная динамика во всем и во всех.

Бомжи на ступеньках в метро – считают мелочь, все в порядке. Тот же мир – единый мир.

Могу предположить, что за этим внешним парадом, насыщенный правилами и условностями очень не простой, тяжелый для жизни мир. Люди в этом мире обязаны подчинять значительную часть своего существа обществу, общежитию, знаний правил общежития. В этом смысле человек здесь менее свободен личностно, но сильнее общественно, когда он вписан в общественную среду.

Мне здесь нравится по атмосфере, по духу, хотя, кажется, очень сильно провинциально. Но все также шумливо, также серьезно, также трудно, такие же напряженные после работы лица.