сладкая прелесть в том, чтобы сесть на теплой траве около этих пней, пассивно сложить руки и отдаться им во власть; в ленивой полудремоте ждать, что мысли придут сами, внушенные свыше, как пифиям, осененным откровением над сернистой расщелиной»[14]. «Пифия» в этой игре, впоследствии Аделаида будет пробовать себя в качестве спирита-медиума, а также охотно станет играть роль Сивиллы, навязанную ей символистами – критиками ее стихов, – играть не только в поэзии но и в жизни…

Очевидно, экзистенциальная беспочвенность вообще предрасполагает к игре: игра при этом становится поиском выхода, попыткой преодолеть состояние «подвешенности над бездной», все же неестественное для человека (что признал и Шестов, от «апофеоза беспочвенности» обратившийся к вере в личного Бога). Вся жизнь сестер Герцык в детстве была пронизана игровым началом: играя, они усваивали чужие языки и приобщались к наукам; в мир природы вступали, фантазируя; игрой ограждались от мира взрослых, творя собственный – новый мир, бессознательно пытаясь дистанцироваться от уходящей эпохи. Заметим здесь, что широко понимаемая игра (включающая и поэтическое творчество) стала вообще доминантой жизни Аделаиды Герцык: по ее собственным признаниям, она была захвачена творческой игрой и в самые трагические периоды своей жизни[15]. Евгения Герцык, в первой главе своих «Воспоминаний» «взвешивая на строжайших весах свое детское прошлое», как бы походя оборонила несколько тезисов собственной «философии игры». Игра, по ее мнению, с самого начала, – конечно, помимо осознанных замыслов сестер, – разворачивала их в сторону будущего, как бы насильственно отрывала от всего затхлого, непродуктивного, нежизнеспособного и фальшивого в существовании их семьи и их страны. Игра была для них «трамплином для прыжка вперед», – но куда, к каким целям и свершениям? – К «полноте, насыщенности жизни»: так определяет человеческий идеал уже шестидесятилетняя Евгения[16], таков итог ее исканий… Слово «жизнь» здесь – категория ее собственной философии жизни 1930-х гг., сформировавшейся под сильным влиянием соответствующего учения А. Бергсона, но также и кумира юности Ницше. Эта гипотетическая «жизнь», как была убеждена Евгения, осуществлялась в советской жизни той эпохи – едином бытии страны и отдельного человека. О становлении мировоззрения Е. Герцык и о завершительном его этапе мы будем много говорить впоследствии. Пока же наше внимание сосредоточено на истоках ее духовного пути – экзистенциальной беспочвенности, чреватой новизной, – состоянии неограниченных возможностей, пробующих раскрыться в игре.

Игровой «протест» сестер Герцык был обращен отнюдь не против их семьи как таковой: эти дети стремились оторваться от всего предшествующего поколения – «мира взрослых», по существу – от всего старого мира. Противостояние сестер Герцык прошлому было глубинным, затрагивало не столько внешний жизненный пласт, сколько сферу смыслов, основы мировосприятия. С особой остротой чужеродность окружения переживала Аделаида. «Мое неизменное преобладающее чувство по отношению к взрослым было разочарование, – так впоследствии она анализировала свое детское состояние. – Бессознательно, но глубоко вкоренилась во мне уверенность, что каждое их слово, объяснение, рассказ обманут мои ожидания, вызовут скуку; что-нибудь в окружающем мире будет убито, обесцвечено, разрушено ими». «Мне хотелось взять мир под свою охрану от убивающих взоров взрослых» – вспоминала она впоследствии. Ребенок бессознательно отрицал сами основы господствующего позитивистского мировоззрения – законы природы: «Могла ли я уважать их пустую, внешнюю науку, которой меня обучали, когда она ничего не открывала мне и только мешала сосредоточиться на главном?» Плоский самоуверенный взгляд взрослых на мир лишал его «красоты и тайны»[17] [18], с этим нельзя было примириться. Хотелось взорвать общепринятую картину мира по Копернику, – более того, отказаться от Эвклидова хронотопа, перемешать представления о времени-пространстве. Карту полушарий Земли Адя воспринимала как образ истории – истории фантастического первобытного народа за два года: каждое полушарие изображало воинов, оружие, битвы на протяжении одного года, имевшего вид круга. А овладев грамотой, девочка не столько вникала в книги, сколько «сочиняла» по ним, переосмысливая на свой лад слова, вкладывая понятный лишь ей новый смысл в графический облик букв. Ведь невозможно было принять то, что «каждое слово, каждая буква имеют только одно определенное, неизменное значение»![19]

И здесь мы подошли к самому невероятному проявлению «революционности» сестер Герцык, разрушавших (конечно, в игре) старый мир действительно до основанья, – к их экспериментам с языком. Они были стихийными «имяславцами» за два-три десятилетия до появления имяславия в качестве религиозного направления и филологической школы[20]. «Рано родился вкус к слову, – пишет Е. Герцык. – <…> Интересовала сама материя слова вне смысла его»[21]. Аделаида в автобиографическом очерке «Мои романы» расшифровывает свидетельство сестры. Познакомившись в ранней юности с трудами теоретиков языка В. фон Гумбольдта и А. Потебни[22], А. Герцык почувствовала, что слово – это живое существо, рождающееся, проходящее свой жизненный путь, умирающее. При возникновении звукового состава слова поначалу сохраняют связь с реальной действительностью. В живом, «благоухающем» слове «понятие мыслилось вместе со словом, а слово отождествлялось с вещью»[23]. Заметим, что именно такие – бытийственно весомые слова занимали и имяславцев: эти последние находили примеры в священных текстах, поэтических произведениях, среди имен собственных… Однако, продолжает А. Герцык, связь слов с вещами со временем ослаблялась; перестав питаться энергиями бытия, слова из «мифов» делались условными знаками мыслей. Наступала смерть слов, – и, по мнению А. Герцык, нынешние люди, в чьей речи преобладают штампы, готовые фразы, имеют дело практически с мертвым языком и продолжают истреблять остатки жизни в нем: «Слушаешь окружающих напряженно, не успевая схватить смысл их речей, и видишь ясно, как топчут, губят они слова, подобно тому как мы, не замечая, давим жуков и мошек в знойный летний день»[24]. – Итак, юные Аделаида и Евгения, напряженно вслушиваясь в речь, – а в особенности в слова странные, редкие, чуждо звучащие, – приходили к острому ощущению языковой катастрофы, настигшей и захлестнувшей мир. Сознание человека, – так чувствовали, хотя и вряд ли смогли бы тогда четко сформулировать эти удивительные дети, – наполнено словами и понятиями, оторванными от реальности; человек отлучен от бытия, – в самом деле, подвешен над бездной и влачит существование в призрачной, убогой, лишенной света разума, вселенского Логоса – Бога Слова! – субъективной сфере.

И в какой-то момент своей жизни (примерно в 1898 г.) Аделаида решается на воистину титанический, революционный прорыв, – недаром в тогдашних чертах ее лица распознавали нечто бетховенское! (Младшая сестра, как всегда, следовала за ней в ее исканиях.) Усилием воображения она ставит себя на место первобытного человека, творящего слова, – библейского Адама, дающего имена зверям и травам: в ее распоряжении – звуковая «материя слова» и собственная воля, призванная связать мир и зарождающуюся в голове совершенно