потому, что «курортные красоты» заслоняют собой природный облик Крыма, мешают осмыслению его неповторимого «закона красоты», постижению тайны этого края.

Но на каком языке говорить об этой тайне, какие привлекать категории, дабы намекнуть на нее? Е. Герцык касается этих вещей слишком мимолетно; тексты Волошина же позволяют приобщиться к его многолетним медитациям – созерцаниям крымской земли, аккумулируют его опыт мистика, молитвенника, художника. Воспользуемся поэтому его свидетельством: оно поможет нам в поисках родников творчества сестер Герцык.

Исключив из «канона красоты» Крыма почти что средиземноморские картины курортной зоны, Волошин продолжает: «Но что же тогда является памятниками Крыма? – Развалины и пейзаж». Вот увиденный его глазами пейзаж тех мест – южнее Керченского полуострова, который Евгения Герцык, по ее позднейшему признанию, хотела бы уловить последним взором души, в момент смерти отлетающей от тела[35]: «Курганы и сопки унылых берегов Босфора Киммерийского; соленые озера, выветренные коридоры и каменные корабли горы Опук; усыпанные, точно спелой пшеницей, оранжевые отмели широких дуг Феодосийского залива; Феодосия с черным кремлем генуэзских укреплений, Коктебель с венецианским городищем и готическим нагромождением Кара-Дага; Меганом с благородно сухими, чисто греческими очертаниями; Судак с его романтической крепостью; Новый Свет со своими разлитыми можжевельниками – извилистый и глубокий, как внутренность раковины, – вот одно только побережье Киммерии»[36]. Если на южном берегу все приковывает к себе внимание – каждый уместно посаженный кипарис, любой камень живописных скал всем своим видом словно кричит, взывая к праздному взору туриста, то здесь разлита атмосфера молчания, природа ушла в себя, поверхностному глазу просто не за что зацепиться… И, по мысли Волошина, надо быть художником, – но в первую очередь мистиком и мифотворцем, добавим мы от себя, – чтобы войти в глубь этих природных форм, приобщиться к их сокровенной сущности. Волошин, а вместе с ним и сестры Герцык воспринимали край древней Готии как, по сути, живое личностное существо – богиню Гею (Е. Герцык), «Мать-Землю», «мать-невольницу» (А. Герцык, Волошин), – как нерукотворное иконное изображение древнего великого женственного божества, ведомого людям во времена матриархата:

В гранитах скал – надломленные крылья,

Под бременем холмов – изогнутый хребет.

Земли отверженной – застывшие усилья.

Уста Праматери, которым слова нет!

(М. Волошин. Полынь; 1906)

Здесь надо будет напомнить о том, что главной категорией философской эстетики, – и, шире, всего мировоззрения Волошина была разработанная им категория лика[37]. С этой категорией он связывал представление о живой Вселенной – живой как в целом, так и в отдельных мельчайших частях: по Волошину, эта разлитая повсюду жизнь, эволюционно восходящая к духу, имеет тенденцию складываться в лик. С ранней юности Волошин увлекался теософией, впоследствии загорелся антропософией – учениями, претендующими на создание доскональной картины духовного мира. И для него самого наиболее интересным был именно личностный аспект невидимой Вселенной, – те духи и души, чье существование обрело четкую форму, сложилось в лик. Он полагал, что такие лики невидимого мира могут открыться навстречу творческому усилию художника, – именно в этом заключена художническая миссия, полагал мыслитель-символист. Красота же, утверждал он, это не приятность для глаза, а оформленность в лик – присутствие конкретной духовной жизни, достигшей самосознания. Подлинная красота природы, согласно Волошину, не бросается в глаза, но раскрывается навстречу созерцательному взору живописца, поэта, – непременно духовидца: «“Безобразие” – то, что еще не обладает образом. Раз это явление нашло подлинный лик в творчестве художника – оно становится из безобразия новой красотой»[38], – писал Волошин, имея в виду творчество уроженца Феодосии К. Богаевского. По мысли Волошина и в соответствии с общими принципами русского символизма, действительное творчество – оно же и открытие духовной реальности, «реальнейшего», в сравнении с «реалиями» видимого мира, бытийственного плана (Вяч. Иванов), – духови́дение и духове́дение. Открывающиеся перед духовным созерцателем лики бытия – это не порождение его субъективной фантазии, а обличья объективного духовного, хотя и незримого мира: такова, в варианте Волошина, аксиома символистской эстетики. Русские символисты стремились уравнять в теории художественное творчество с медитацией, а также с теургией – деятельностью по преобразованию мира; художник в их глазах – в пределе посвященный, жрец, маг…

Сестры Герцык, равно как и Волошин, остро чувствовали древность крымской земли, ее обремененность исторической памятью, – чувствовали незримое присутствие в крымской культурной ауре следов ушедших цивилизаций. Тавры, скифы, татары, греки и генуэзцы, турки, славяне и армяне: свой вклад в облик Крыма внесли все обитавшие здесь многочисленные народы. С другой стороны, эти утонченные души ясно ощущали: они застали уже закат Крыма, налицо иссякание его жизненных сил, – действительно, перед их глазами – «развалины» древней цивилизации. Некое душевное изнеможение при виде упадка ощущается в передаче Евгенией Герцык даже и детского восприятия их судакского окружения: «Вечер, нет, ущербный день осени… Здешние старожилы то и дело вздыхают о том, что Судак не тот, что был, что сякнут источники, хиреют сады, нет больше сказочных урожаев. Ну, да старичкам и Бог велел так говорить! Но отчего у нас в саду, у самого водоема, ряд могучих пирамидальных тополей – все с засохшими вершинами, отчего ветвистые орешины <…> год от году дают орехи все мельче, и садовник пилит и пилит засохшие ветки? А потрескавшееся от суши русло реки, когда-то питавшей же эту буйную поросль ольхи, лоха, лиан?..»[39] Описывая «вечерний час» крымской земли, Е. Герцык не случайно указывает на пересохшие водоемы: здесь не только детская наблюдательность, но и последующее влияние Волошина, который упадок Крыма, завоеванного в XVIII в. Россией, связывал именно с его обезвоживанием – в результате разрушения русскими татарских ирригационных сооружений. Умолкли знаменитые фонтаны, полопались глиняные трубы водопроводов, пересохли бассейны ханских дворцов, – но не только: нарушилась и жизнь природных рек и ручьев, составлявшая единую систему с искусственными водными артериями. Евгения подхватывает мысль Волошина: Крым лишился своей кровеносной системы, он обречен, – его витальный расцвет – в далеком прошлом, мы же – свидетели его старческого возраста.

Здесь можно было бы вспомнить о «морфологической» культурологии О. Шпенглера, которая пользуется почти мифическим представлением о живом организме культуры (проходящем в своем развитии через ступени зарождения, расцвета, старения и умирания), но остается тем не менее в рамках научно-гуманитарного дискурса. В подходе Волошина к культуре Крыма наблюдается очевидная близость этим воззрениям, – однако коктебельский мыслитель делает и следующий – уже мифотворческий шаг в цепи культурологических рассуждений. За ними стоит миф о древней Матери-Земле – конечно, детально не проработанный, сюжетно не оформленный, – стоит, как гигантская серая каменная глыба, в которой, однако,