Она должна была признать, что не сразу поддалась чарам принца, хотя сомневаться в его огромном обаянии не приходилось. Несомненно, из них двоих он был намного красивее; она обратила внимание и на его изящный нос, и, в особенности, на рот. Эта часть лица весьма ее интересовала. Ей нравилось смотреть на рот собеседника во время разговора. Пусть другие говорят, что контакт устанавливается глазами. Но Виктория, как обычно, в любом деле следовала своим собственным ощущениям, и для нее главное о собеседнике говорил его рот. У Альберта губы были полными и мягкими; ей нравились его усы. О, его глаза были тоже ласковыми, яркими и ясными. Более того, он отличался музыкальностью и умел хорошо рисовать.

Но, с другой стороны, было как-то скучно.

Если вспоминать с самого начала, Альберт прибыл, страдая от ужасной, просто изнурительной морской болезни. Ладно, пусть знакомство оказалось не очень хорошим, кто спорит? Но, если честно, он был несколько робким. Конечно, Виктории не нравились чересчур самонадеянные мужчины (ей вспомнился один из таких, и от одной мысли о нем у нее поджались губы), но была такого рода черта, как мучительная робость. В этом отношении Альберт был совсем не похож на Эрнеста, который проявлял гораздо больше энтузиазма касательно тех вещей, которые Виктория обожала: приемы, обеды, танцы и связанные с ними поздние отходы ко сну. Во время своего первого появления на придворном балу Альберт в какой-то момент просто заснул, из-за чего все изрядно повеселились, да и на празднестве в честь ее семнадцатилетия он был вынужден извиниться и отбыть пораньше, «бледный как мел», о чем она и записала в своем дневнике. Прошла почти неделя, а он так и не оправился в достаточной мере, чтобы насладиться Большим балом в Кенсингтонском дворце, на котором она в упоении кружилась и танцевала до самого утра. Альберт же вновь удалился очень рано.

Да, было довольно мило проводить с ним дневные часы, когда они могли петь и играть на фортепиано, ездить верхом и рисовать. Однако его привычка исчезать с приходом ночи, признаться, наводила на нее скуку, и, если уж совсем начистоту, подумала она теперь, в пол-уха слушая позади себя шорохи от перемещений придворной дамы по комнате, то прошлый визит вполне мог закончиться ее выбором в пользу Эрнеста, хотя внешне он далеко не так красив, как его брат.

Именно обращение Альберта с Дэшем — и только оно — сыграло главную роль в том, что ее чувства обратились к нему. Он играл с Дэшем и невероятно заботился о нем, он был предельно внимателен, и спаниель в ответ тоже проникся симпатией к принцу, при каждой возможности норовя лизнуть его в лицо. В общем, они понравились друг другу — ощутимо понравились.

Именно это все и расставило по своим местам. В тот вечер, когда Альберт и его брат уехали, она вернулась к своему дневнику, записав в него, как ей будет не хватать двух кузенов, «которых я люблю очень и очень сильно, намного сильнее, чем всех других кузенов в мире».

Ей всегда так нравилось подчеркивать при письме некоторые слова — это будто наполняло их жизненной силой, она совершенно явственно это ощущала.

Виктория взглянула на мать, которая продолжала спать. Следовало бы ее уже разбудить, но тогда мать снова прикажет закрыть дневник, а ей так нравилось составлять свой список. Впрочем, и придворная дама еще не закончила свою работу, она продолжала двигаться между кроватями. Нет, подумала принцесса, пусть мама поспит еще чуть-чуть.

Снаружи раздался очередной раскат грома, в комнате ему вторили все еще шуршавшие юбки придворной дамы. Пламя свечи отбросило ее тень на стену, над столом Виктории, и пару мгновений она вглядывалась в нее. Как странно, просто невероятно, подумалось принцессе: тень придает ее ногтям совершенно аномальную длину.

Потом она снова перевела взор на книгу, вернувшись к списку приятных вещей.

Скрип, скрип.

Виктория записала, что очень любит музыку Мендельсона, пирожные с кремом и бисквиты, всех своих кукол (их было 132, она уже выросла из них, как не раз напоминала ей Лезен, но втайне принцесса продолжала их обожать), и танцы допоздна, и эль, и Лезен, и дядю Леопольда, и бедного дядю Уильяма, так безнадежно больного сенной лихорадкой, — там, в Виндзорском замке.

Затем она посмотрела на правую страницу дневника, с перечнем нелюбимых вещей.

Под строкой с черепаховым супом она записала «епископы».

Это из-за париков. С них осыпалась пудра, и от них чем-то пахло. Она ненавидела парики.

Так, теперь к политике. Ей нравились виги. Партия тори — так себе, у нее было какое-то недоверие к ним. Она знала, что пока от нее, в ее положении «без пяти минут королевы», подобных мнений никто, конечно, не ждал, и что если (или когда) она взойдет на трон, то ее обязанностью будет пристальное, детальное вхождение во все тонкости государственных дел, внешней и внутренней политики, но сейчас это был ее дневник, и ей незачем было прятать от него свои истинные чувства. Так что она будет записывать дальше.

Самое главное из худшего она оставила напоследок и теперь заставит себя это написать.

Скрип, скрип.

Итак, сэр Джон Конрой.

20 июня 1837 г., 2.40 ночи.

В десяти милях к западу от Кенсингтонского дворца

Дождь и гром не мешали ей слышать барабанную дробь их подков по земле. Честно говоря, едва покинув Виндзор, она почти ждала их — всадников-упырей, мерзких прислужников Князя Тьмы.

Задача у них одна, она знала: остановить ее на пути к Дворцу. А они знали, что им лучше сгинуть совсем, чем не выполнить эту задачу.

Значит, затевался план убить девушку.

Эта мысль пришпорила ее. Она наклонилась вперед, будто эхом к словам Джона Брауна, сказанным ей напоследок (последние ли это были его слова к ней? Ее нежного Джона Брауна? Ее опоры? Но милости она не попросит): «Заставь своего фаворита лететь стрелой», выдохнула прямо в ухо своему любимцу Хелферу, вложив всю свою ласку в эти слова: «Скачи изо всех сил, Хелфер!».

Она отпустила поводья, уцепившись за гриву коня и так тесно прижавшись к его туловищу, что чувствовала, как сокращаются его мышцы и сухожилия. Она заметила, как возросла его скорость; «Бог с тобой, Хелфер», — шептала она, крепко держась за него. Его ноздри равномерно раздувались, жадно хватая воздух.

Итак, что она знала о всадниках-упырях? Они обычно охотились группой по трое и всегда только под покровом темноты; они сражались, используя мечи, сделанные из костей их жертв, и что каждое следующее убийство только увеличивало силу их оружия, которое могло буквально высасывать жизнь из врагов; она ни разу не встречалась ни с кем из них в бою, но слышала, как говорили, что была лишь горстка смертных, кому довелось биться с ними и остаться в живых, и еще говорили об их сплоченности, жестокости и низком коварстве, и что единственная возможность победить всадника-упыря — оставаться на коне. Пожертвовать своим седлом значило умереть.