— Ни дня.

Скорцени озадаченно потер подбородок.

— Вообще ни дня?

— Даже моря не видел.

Скорцени прошелся по комнате, остановился напротив Райса и вновь внимательно осмотрел его. Как ни пытался «марине-коммандос» тянуться перед ним, стойки смирно все равно не получалось. Этот парень явно не был создан для армии. Впрочем, сама армия тоже задумывалась не в расчете на подобную хилость.

— Тогда как же вы попали на эту базу?

— Из зенитной артиллерии. Узнав об этой школе, я понял, что здесь собрались настоящие германцы. И дал согласие.

Ответ показался Скорцени заученным и неискренним. За ним скрывалось что-то сугубо личное, чего этому смертнику не хотелось разглашать даже накануне гибели. По его пониманию, в эту школу уходили, как в монастырь, только после отречения — духовного отречения! — от бренного мира.

— То есть вы представления не имели ни о катерах, ни обо всем остальном, что связано с морем?

— Да вы не беспокойтесь, господин штурмбаннфюрер, — встревожился Райс, — вождение катера я уже усвоил. К тому же я немного разбираюсь в моторах. Ничего сложного во всем этом нет.

— А меня беспокоит не ваша техническая подготовка, — тон Скорцени стал более твердым. — Я хочу знать, достаточно ли вы проинформированы о том, что это за «Марине-коммандос-5», каковы ее истинные задачи.

Райс передернул плечиками-крыльцами, как ученик, пытающийся вспомнить то, чего никогда не знал. Тем более, что Скорцени действительно нависал над ним, словно грозный учитель над нерадивым подростком.

— Нам дали прочитать брошюру японских камикадзе, — поднял Райс на штурмбаннфюрера серые, уже почти ничего не выражающие глаза. Они вдруг показались Скорцени глазами самоубийцы, для которого таких понятий, как борьба за жизнь, страх, инстинкт самосохранения, с некоторых пор попросту не существует. — Там все описано довольно ясно. И если такие команды могут создавать японцы, жертвующие собой ради императора, и даже итальянцы, эти несчастные макаронники, то почему не в состоянии создавать их мы? Во имя Германии и фюрера.

— Следовательно, вам, рядовой Райс, известно, что катер или торпеда, в которую вас посадят, рассчитаны на использование с самоуничтожением[4].

— Как? — не уловил смысла его термина смертник.

— Использование с самоуничтожением, — процедил Скорцени. Его всегда раздражала необходимость повторять что-либо, об этом знали все подчиненные. — То есть вы гибнете во время атаки судна.

— Вступая в «Коммандос-5», мы даем клятву пожертвовать своими жизнями за идеалы национал-социализма. На цель мы выходим, не рассчитывая вернуться живыми, — четко, заученно отрубил камикадзе.

«Что ж, тогда все верно. Эти парни знают, на что идут», — с облегчением подумал штурмбаннфюрер, считая, что разговор окончен. Ему важно было убедиться, что набраны именно добровольцы и что среди новоявленных камикадзе не начнется дезертирство и не появятся отказы от выхода на задание.

— Значит, вы, Райс, утверждаете, что все коммандос вашего отряда пришли в него так же, как вы — жертвуя собой во имя фюрера и Германии?

— Так точно.

Скорцени одобрительно кивнул и вновь задумчиво прошелся по кабинету.

— Вы в этом уверены?

— Так точно.

— Благодарю, свободны.

— Хайль Гитлер!

Смертник уже взялся за ручку двери, когда Скорцени, неожиданно даже для самого себя, окликнул его.

— Послушайте, Райс, а вам известно, кто перед вами?

— Так точно: штурмбаннфюрер Скорцени. Мы читали о вас, — все так же ровно, безучастно, отрапортовал «человек-торпеда». — Многие стремятся подражать вам как «первому диверсанту рейха».

— Ну, это вовсе не обязательно. Я, собственно, о другом. У меня есть возможность включить вас в свою диверсионную группу и таким образом… — он хотел добавить: «спасти вас», однако раздумал. Впрочем, Райс прекрасно понял, что имелось в виду. Только сейчас, подступив к нему поближе, штурмбаннфюрер заметил, что глаза смертника оживились, в них появилась вполне осязаемая тоска обреченного.

— Простите, господин штурмбаннфюрер, но теперь это уже невозможно, — пролепетал он одеревеневшими губами. — Мы поклялись. Среди нас нет трусов. И потом, каждый вытянул свой жребий.

— Какой жребий?

— Чтобы все по справедливости. Мы сами решаем, кто идет первым, вторым. У каждого свой порядковый номер. Никто не должен чувствовать себя изгоем, которого стая бросила на съедение.

— И какой же номер достался вам?

— Первый, — вскинул подбородок Райс. И Скорцени уловил, что смертный жребий является предметом гордости этого человека.

— По-нят-но… У вас была какая-то мечта, Райс? — Скорцени не смутило, что о мечте он спросил в прошедшем времени. Уж онто знал, что атаку первых «камикадзе-торпед» намечено провести через трое суток.

— Была. Стать офицером. Истинным прусским офицером.

— Офицера не обещаю, Райс. Не в моей воле. Единственное, что могу гарантировать, что на задание вы уйдете унтер-офицером.

Приказ об этом будет издан в день выполнения вами задания. Я позабочусь об этом.

— Весьма признателен.

«Ты подарил ему надежду, — мрачно сказал себе Скорцени, когда дверь за смертником закрылась. — Предоставив выбор: камикадзе или твоя диверсионная группа, — ты уже сейчас погубил его. Теперь над ним будет тяготеть спасительная звезда этого выбора: “Согласись я тогда — глядишь, и пережил бы войну”. А может быть, в психологическую подготовку камикадзе следует ввести и этот элемент — испытание на верность клятве еще до выхода на задание?»

— Господин вице-адмирал, — поинтересовался он у вновь появившегося Хейе, — у моряков-диверсантов, которые уходят на задание на катерах, в принципе есть возможность оставить свою торпеду?

— В принципе — да.

— Они должны быть заминированы таким образом, чтобы при попытке покинуть свой снаряд камикадзе неминуемо погибали, — пророкотал Скорцени, полузакрыв глаза и глядя куда-то в потолок. — У них не должно оставаться никаких надежд на счастливое предательство во имя спасения. «Использование с самоуничтожением» — вот как отныне это будет именоваться, да простят меня знатоки военной терминологии.

— Не думаю, чтобы кто-либо из моих «истинных германцев» решился на подобное дезертирство…

— Опять эти философские псалмопения, господин вице-адмирал, — осуждающе прервал его Скорцени. — А я о конкретных вещах. У них не должно оставаться никаких иллюзий, никаких надежд, дьявол меня расстреляй!