нечто, крошка, пустота,

ещё не девочка, не мальчик,

ничто, чужого пустяка

пустой и маленький туманчик!

Зачем, неведомый радист,

ты шлешь сигналы пробужденья?

Повремени и не родись,

не попади в беду рожденья.

Нераспрямленный организм,

закрученный кривой пружинкой,

о, образумься и очнись!

Я — умник, много лет проживший, —

я говорю: потом, потом

тебе родиться будет лучше.

А не родишься — что же, в том

всё ж есть свое благополучье.

Помедли двадцать лет хотя б,

утешься беззаботной ленью,

блаженной слепотой котят,

столь равнодушных к утопленью.

Что так не терпится тебе,

и, как птенец в тюрьме скорлупок,

ты спешку точек и тире

все выбиваешь клювом глупым?

Чем плохо там — во тьме пустой,

где нет тебе ни слёз, ни горя?

Куда ты так спешишь? Постой!

Родится что-нибудь другое.

Примечание автора:

Ах, умник! И другое пусть

родится тоже непременно, —

всей музыкой озвучен пульс,

прям позвоночник, как антенна.

Но для чего же мне во вред

ему пройти и стать собою?

Что ж, он займет весь белый свет

своею малой худобою?

Мне отведенный кислород,

которого я жду века́ми,

неужто он до дна допьет

один, огромными глотками?

Моих друзей он станет звать

своими? Всё наглей, все дальше

они там будут жить, гулять

и про меня не вспомнят даже?

А мой родимый, верный труд,

в глаза глядящий так тревожно,

чужою властью новых рук

ужели приручить возможно?

Ну, нет! В какой во тьме пустой?

Сам там сиди. Довольно. Дудки.

Наскучив мной, меня в простор

выбрасывают виадуки!

И в солнце, среди синевы

расцветшее, нацелясь мною,

меня спускают с тетивы

стрелою с тонкою спиною.

Веселый центробежный вихрь

меня из круга вырвать хочет.

О Жизнь, в твою орбиту вник

меня таинственный комочек!

Твой золотой круговорот

так призывает к полнокровью,

словно сладчайший огород,

красно дразнящий рот морковью.

О Жизнь любимая, пускай

потом накажешь всем и смертью,

но только выуди, поймай,

достань меня своею сетью!

Дай выгадать мне белый свет —

одну-единственную пользу!

— Припомнишь, дура, мой совет

когда-нибудь, да будет поздно.

Зачем ты ломишься во вход,

откуда нет освобожденья?

Ведь более удачный год

ты сможешь выбрать для рожденья.

Как безопасно, как легко,

вне гнева ве́ка или ветра —

не стать. И не принять лицо,

талант и имя человека.

12

Каков мерзавец! Но, средь всех затей,

любой наш год — утешен, обнадёжен

неистовым рождением детей,

мельканьем ножек, пестротой одёжек.

И в их великий и всемирный рёв,

захлёбом насыщая древний голод,

гортань прорезав чистым остриём,

вонзился мой, сжегший губы голос!

Пусть вечно он благодарит тебя,

земля, меня исторгшая, родная,

в печаль и в радость, и в трубу трубя,

и в маленькую дудочку играя.

Мне нравится, что Жизнь всегда права,

что празднует в ней вечная повадка —

топырить корни, ставить дерева

и меж ветвей готовить плод подарка.

Пребуду в ней до края, до конца,

а пред концом — воздам благодаренье

всем девочкам, слетающим с крыльца,

всем людям, совершающим творенье.

13

Что еще вам сказать?

Я не знаю,

И не знаю: я одобрена вами

иль справедливо и бегло охаяна.

Но проносятся пусть надо мной

ваши лица и ваши слова.

Написала всё это Ахмадулина

Белла Ахатовна.

Год рождения — 1937. Место рождения —

город Москва.

1963

Новая тетрадь

Смущаюсь и робею пред листом

бумаги чистой.

Так стоит паломник

у входа в храм.

Пред девичьим лицом

так опытный потупится поклонник.

Как будто школьник, новую тетрадь

я озираю алчно и любовно,

чтобы потом пером её терзать,

марая ради замысла любого.

Чистописанья сладостный урок

недолог. Перевёрнута страница.

Бумаге белой нанесён урон,

бесчинствует мой почерк и срамится.

Так в глубь тетради, словно в глубь лесов,

я безрассудно и навечно кану,

одна среди сияющих листов

неся свою ликующую кару.

Грузинских женщин имена

Там в море паруса плутали,

и, непричастные жаре,

медлительно цвели платаны

и осыпались в ноябре.

Мешались гомоны базара,

и обнажала высота

переплетения базальта

и снега яркие цвета.

И лавочка в старинном парке

бела вставала и нема,

и смутно виноградом пахли

грузинских женщин имена.

Они переходили в лепет,

который к морю выбегал

и выплывал, как чёрный лебедь,

и странно шею выгибал.

Смеялась женщина Ламара,

бежала по камням к воде,

и каблучки по ним ломала,

и губы красила в вине.

И мокли волосы Медеи,

вплетаясь утром в водопад,

и капли сохли, и мелели,

и загорались невпопад.

И, заглушая олеандры,

собравши всё в одном цветке,

витало имя Ариадны

и растворялось вдалеке.

Едва опершийся на сваи,

там приникал к воде причал.

«Цисана!» — из окошка звали.