Полем их деятельности поначалу был родной завод Черепанова — паровозостроительный. Сергеев тогда взял на себя всю организационную и публичную часть, провёл агитацию и подготовил почву, постепенно заручившись поддержкой и других харьковских заводчан, а Степан занимался обеспечением всех этих процессов, при этом нигде не светился и подчинялся исключительно Фёдору Сергееву. Зачем же всей ячейке заводской знать, сколько достали оружия и в каком цеху какого завода оно спрятано? Как оказалось, такая стратегия была правильной. Двенадцатого декабря, в тот день, когда должно было начаться вооружённое восстание, войска и полиция прибыли на завод Гельферих-Саде, окружили его, и дознаватели проследовали прямо к месту тайника, из которого через несколько часов должно было быть роздано оружие рабочим отрядам.

Почти никого не успели предупредить о провале, и несколько десятков самых активных членов организации были одновременно арестованы. Черепанов тогда ходил как ни в чём не бывало на работу, каждый день ожидая ареста, но обошлось. Фёдор Сергеев же испытывать судьбу не стал и спустя некоторое время, когда, находясь на нелегальном положении, понял, что революционная группа «Вперёд» потерпела серьёзное поражение, отправился в Питер.

— Будь рядом, Степан! Обязательно поговорим! — Артём, увлекаемый людским потоком, центром которого он сам сейчас был, поднялся по широкой лестнице и вышел во внутренний двор.

Весь путь до сборочного цеха товарищи проделали быстрым шагом, сопровождаемые любопытными взглядами неопределившихся или не вникших в глубину ситуации пролетариев. Те же, кто к концу 1917 года проникся ситуацией и, подстёгиваемый революционным ажиотажем, окунулся в этот котёл, уже знали, кто прибыл на завод с агитацией, и встречали Сергеева приветственными возгласами. Утверждать, однако, что происходящее вызывало единодушный подъём и поддержку, тоже было нельзя: здоровенные кочегары, покрытые с ног до головы, словно шахтёры, угольной пылью, выбрались из своего полуподвала, где они по двенадцать часов в день кормили углём пасти заводских котлов со словами: «О! Васька, глянь-ка, ещё один гусь приехал светлое будущее обещать!» На что Васька — громадный детина с лицом, не выражающим совершенно никакого вдохновения, молвил: «Пятый ужо за месяц». Краем передника Васька вытер пот со лба и завернул назад, в подвал котельной, чтобы не простудиться: «Гуси лапчатые, так и в печку не засунешь…»

Всё происходящее потом напоминало кипящий чайник.

Артём с сотоварищами пробрались сквозь толпу рабочих, шумящую и волнующуюся. Импровизированной трибуной стал слесарный шкаф, положенный набок.

— Дайте слова, дайте слова, это Артём! — Ближние к «трибуне», а значит — самые активные участники волнений — узнали профессионального революционера.

— Да кто он такой, чтобы тут командовать? — кричали другие, не понимая, почему они должны слушать залётного агитатора.

— Ваших послушали, теперь наших давай! — «Активные» продолжали настаивать на своём, и возле Артёма возникла давка, переросшая в драку.

— Вон отсюда, тварь продажная! Эсер! — Щупленький работяга, подталкиваемый сзади толпой, с остервенением кинулся с кулаками на Шпилевского, который по несчастию оказался на пути к Сергееву. Одним ударом щуплый сбил Генриха с ног, в результате чего пенсне его было потеряно и на полу нещадно растоптано. Случился именно тот случай, о котором Генриха Шпилевского неоднократно предупреждали товарищи из ячейки: «Тебе место в конторе, а не на митингах, уж больно ты, Гера, на интеллигентика смахиваешь, так недолго и выгрести на околотке».

Цех многократно повторил эхом победный клич пролетариев: «Дави их!» Щуплый, почувствовав поддержку собратьев, продолжил наступление, увидев перед собой цель — коренастого человека с усами, одетого в чистое пальто поверх кителя. Раз собратья кричат, что нужно давить, — буду давить и вот этот, похоже, у них главный. Свои в обиду не дадут, поддержат!

Однако победный рейд щуплого закончился, так и не начавшись. Конечно, Пашку учили, что биться нужно лицом к лицу и до первой крови или пока соперник не упадёт, но разворачивать нападавшего к себе лицом и тем более, в соответствии с кодексом, сбросить о землю кепку и предупредить о нападении: «Щас я тебе вломлю по первое число!» — на это совершенно не было времени. Ни доли секунды не задумываясь, Пашка подставил щуплому подножку, да так незаметно, подбив одну ногу об другую — будто тот сам запутался в своих ботинках или на шнурок наступил, что щуплый так и упал перед Сергеевым со скрещёнными ногами. Тут же Пашка получил по затылку, но с разворота ударил в людскую стену на уровне локтя и попал кому-то в живот. Этот кто-то свернулся в три погибели и тоже упал на пол, а Пашка, увидев перед собой десяток недобрых лиц, поднял ладошки вверх перед собой, как будто выходил на кадриль. «Я первый не бил, что вы, как можно, господа?» — читалось на его лице.

Дядька Степан заорал что есть мочи: «Назад! Задáвите братана! Это свои!»

Его громкий клич о судьбе щуплого слесаря возымел действие и был поддержан. Некоторые работяги расставили в стороны руки, сдерживая соратников не напирать на то место, где недавно виднелась его рыжая макушка.

Артём наклонился и подал руку лежащему на полу пареньку. К тому времени он уже успел приподняться, оставив на цеховом полу несколько капель юшки из разбитого носа.

— Вставай, земляк! — И парень под одобрительный гул подал руку.

— Разберись сначала, голова горячая! — со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Вместо битвы «стенка на стенку» — стороны во многом благодаря Пашкиной подножке замирились.

— Говори теперь, раз пришёл, товарищ Артём!

Фёдор Сергеев на любой трибуне чувствовал уверенно: и сейчас на слесарном ящике, и в порту на паровозе узкоколейки.

Дефицита ораторского искусства товарищ Артём не испытывал, а наоборот — ещё в юности обратил внимание на то, что в состоянии заставить людей себя слушать, и затем всячески развивал в себе это умение. Несмотря на то что никаких конспектов своих речей он никогда не вёл, ни в одном своём выступлении запинок не допускал. Говорил всегда простым языком. Таким, что любой работяга мог его понять, не вникая в смысл незнакомых слов вроде «индульгенция», «экзекуция», «экспроприация». Талант оратора и способность доносить свои мысли до любой публики — от австралийских докеров и до питерских анархистов — делали товарища Артёма личностью незаурядной. По прибытии в Харьков летом семнадцатого первое, чем он занялся, — это были публичные лекции «Война и рабочее движение в Австралии». Речи о далёкой стране, где такие же проблемы, да ещё из уст известного в городе дерзкого революционера имели успех. Всякий раз по их окончании страдающие революционным романтизмом юнцы набирали себе баллы перед старшими товарищами, проявляя свою информированность: «А сколько у вас побегов, товарищ Артём? А как вы провели охранку в Сибири? А жандармы в Австралии такие же супостаты?»

В этот раз Сергеев тоже остался верен себе и в течение двадцати минут прояснил товарищам рабочим и примкнувшим к ним служащим видение вопроса о том, как восстанавливать социальную справедливость, почему господа заводчики не хотят, чтобы производство увеличивалось, а наоборот — сворачивают его, штат сокращают и урезают зарплаты, что нужно, чтобы заводы работали, и что теперь со всем этим делать.