Старицы научили меня не лгать, уважать старших, молиться и другим христианским добродетелям. Кроткие святые старицы привили мне любовь к монашеской жизни. Больше всего мне тогда хотелось удалиться в мужской монастырь, где бы я мог пройти науку истинного подвижничества под руководством опытного старца. Я измлада был приучен к лишениям и скорбям, моя одежда была грубой, пища простой и неприхотливой. Все пятнадцать лет я пил лишь воду и не знал вкуса других напитков. Вкус молока, которым старицы меня поили всего лишь год, я забыл. Когда я в первый раз попробовал сахар, меня поразила его горечь. Только через месяц я понял, что же все-таки есть сладость.

Представьте, отец, мое положение: я был подготовлен к настоящему подвижничеству, это было целью всего моего существования. Святые старицы все сделали для того, чтобы я стал впоследствии хорошим монахом.

В пятнадцать лет они сказали мне — плачущему безбородому юноше, что мой период ученичества у них закончен и что я должен удалиться в мужской монастырь для дальнейшего обучения молитве и добродетели. Там, говорили они, под руководством опытных отцов я приму монашество и войду в полный духовный возраст. Тем более что я уже вырос, а старицы были слишком одряхлевшими для того, чтобы продолжать жить в землянке. Одна турецкая семья, которая много нам помогала вещами, деньгами и продуктами, хотела взять стариц в свой дом, на полное содержание, чтобы там они смогли спокойно умереть, окруженные теплой заботой. Вы только представьте себе, как я плакал, как тревожился перед предстоящей разлукой с единственно близкими мне на земле людьми.

Добрые турки-христиане, наши верные друзья, рискуя собственной свободой и жизнью, помогли мне нелегально перейти через границу с Арменией, и так я очутился в Ереване. Армяне, узнав обстоятельства моей жизни, приняли меня очень хорошо.

Мою историю любезно выслушал сам Католикос, и по его протекции мне было предоставлено армянское гражданство. Все, на первый взгляд, было прекрасно — меня оставляли в любой из обителей. Но после краткого периода эйфории с глубоким прискорбием я узнал, что в монастырях Армении уже давно никто не дает монашеских обетов. Они являются лишь «кузницей кадров» для местного духовенства. В монастырях давно царит мирской дух, его насельники заняты в большей мере изучением писаний, пения и богословских трудов, чем молитвой и трезвением ума, к чему я был приучен в пустыне.

Ереван околдовал меня. Таких больших городов я еще не видел. Мне казалось, что это и есть новый Вавилон, о котором с предостережением сказано в писании. В пустыне я с презрением отгонял приражения врага, но только в большом городе я наконец понял, что же есть настоящая мирская сладость.

Я увидел красивых армянских женщин, которые мило улыбались мне, и в сердце поселилась тягостная и сладкая тоска. Я выходил на улицы и бродил целыми днями, смотря по сторонам. Я знал, что это гибель и смерть, но ничего не мог с собой поделать. В монастырях также никто не знал, что есть настоящее подвижничество, а насельники соревновались друг с другом в том, кто знает больше премудрых цитат из горы книг, хранящихся здесь на полках. Я загоревал, не зная, что мне и делать.

С плачем и душевной болью я вспоминал горы и леса моей родины, кротких и мудрых стариц, и более всего прочего хотел вернуться назад, но это, увы, было уже невозможно. Тогда, отчаявшись в своем пути, я слег в одном столичном монастыре с горячкой и был уже близок к смерти. Но настоятель монастыря, который за короткое время моего пребывания в нем успел меня полюбить, решил, что меня стоит отправить в Иерусалим, ко Гробу Господню, где я бы мог исцелиться от этой душевной немощи. На святой земле издревле существует армянское монашеское братство. Настоятель надеялся, что я смогу здесь прижиться и, пройдя трехлетний искус, дать монашеские обеты. Руководствуясь столь благими целями, он отправил прошение Иерусалимскому армянскому патриарху, который и благословил мне приехать на святую землю. Услышав об этом, я воспрянул духом, и моя болезнь быстро пошла на убыль.

Наконец, долгожданный день пришел: я прибыл в святой город. Бог знает, какие у меня были ожидания от встречи с Иерусалимом! Но увиденное так поразило меня, что я даже не смог удивиться. Скажу вам, отче, так — мои чувства вовсе не были восторгом паломника. Напротив — это было глубокое разочарование.

Я горестно смотрел на монахов и священников всех народов и понимал, что мои старицы пережили свой век. Современный мир настолько расходился с моими представлениями, что от сердечных переживаний я потерял все, что имел: молитву, рассуждение и благие помыслы.

Мне стало казаться, что не иначе как дьявол уже воцарился и антихрист воссел в храме Божьем, как Сам Бог.

Армянский патриарх принял меня ласково и поставил в чтецы. Но лучше бы он этого не делал. Церковные службы стали навевать на меня самый настоящий страх. Я чувствовал, что люди, участвующие в богослужениях, являются простыми наемниками. Для них служба Богу была просто профессией, и мало кто из них был пастырем добрым.

Я пробовал исповедовать эти помыслы многим священникам и говорил им о своих сомнениях. Большинство из них обвиняли меня в том, что я не занимаюсь собственной душой. Иначе откуда у меня подобные завышенные требования к Божьим слугам? Но я не мог относиться к этим вещам иначе и смириться с духом современного монашества без ущерба для собственной души. Для этого мне нужно было стать духовным уродом, делающим вид, что ничего вокруг не происходит. Отче, только поймите меня правильно! Мало кто может быть равнодушным к тому, что происходит в его родной семье. А для меня Церковь была и остается большой семьей, так я был воспитан. В пустыне я жил надеждой, что я смогу воссоединиться со своей дорогой семьей великой любовью. Конечно, я был наивен, зато как искренен. Реальность не оставила и камня на камне от моих высоких надежд. Равнодушие и отчуждение, царившие в моей большой семье, причиняли и причиняют до сих пор мне мучения, настоящую душевную боль.

Представьте, как это: говорить себе каждый день, что все нормально, когда как сердце вопит о том, что дьявол отравил все вокруг, даже святую Церковь. Я внушал себе, по совету духовников, что это я не прав, а все остальные правы. Они старались открыть мне глаза: оказывается, все искажения, которые я видел, на самом деле, являлись искажениями моей собственной души, которую нужно исправить частыми исповедями.

Я стал бороться со своим возмущением, взяв на вооружение науку борьбы с помыслами, которой меня обучили старицы. Месяц за месяцем я пытался изгнать из себя злые мысли. После этого я бы смог успокоиться — так меня учили священники. Но постепенно, не выдержав конфликта между реальностью и тем, что я себе пытался внушить, сознание мое стало помрачаться. Я часто стал падать в обморок во время богослужения, и меня начали считать бесноватым.

«Вот — говорили многие, кому я исповедовал свои сомнения: он хулил священников, считая себя праведником и чистой душой, а сейчас полюбуйтесь, на кого он похож. Бес вселился в него и мучает за эту хулу».

Постепенно церковные люди стали меня игнорировать и даже принялись гнать меня из храмов по самым пустяковым поводам. Сначала это было ужасным, потом терпимым. Так, отче, шли годы.