– У тебя ведь своя собственная война, да, девочка?

Я задумываюсь, и вопрос, что стоит за словами, обретает форму. Форму Чави – со всей злостью, печалью и болью, что я ношу после ее смерти.

– Да, – говорю я наконец. – Только не знаю, кто на другой стороне. – Чтобы воевать, нужен враг, но я даже не представляю, кто мог бы вредить мне больше, чем я сама.

– Такое иногда с каждым случается, – соглашается старик, оглядываясь на остальных. Все смотрят на нас, кроме одного, и этот один, насупившись, изучает положение на доске, приходя, похоже, к выводу, что его король вот-вот будет заперт в углу. – Тебя как зовут?

– Прия Шравасти. А вас?

– Гаролд Рэндолф.

– Ганни! – Большинство ветеранов покашливают в кулак. Воздерживается только один, который, кстати, не похож на ветерана; он моложе, мягче, и в глазах у него есть что-то – точнее, в них нет чего-то, – говорящее, что он – другой, не из их компании.

Ганни закатывает глаза. Медленно стаскивает вязаную перчатку, под которой обнаруживается вторая, без пальцев, желтая, выцветшая, как буквы на шляпе. Рука, когда он поднимает ее, слегка дрожит – думаю, от паралича, а не холода; палец дотрагивается до кончика моего носа.

– Чувствуешь?

Я почти улыбаюсь, но не хочу его отпугивать.

– Нет, сэр.

– Тогда ступай сегодня домой и возвращайся, когда захочешь. По выходным не играем – слишком много народу.

– Спасибо, сэр, – благодарю я и, поддавшись импульсу, целую его в щеку. Мягкие бакенбарды щекочут мне губы. – Я вернусь.

– Вы только посмотрите, – ухмыляется любитель выпивки, – Ганни обзавелся новой будущей бывшей.

Большинство остальных кивают мне – скорее, в знак признания, а не расположения, но и этого вполне достаточно. Мне еще только предстоит заработать здесь место, показать, что меня привела сюда не скука и не каприз. Встаю, иду вдоль задней части павильона, впитывая тепло перед возвращением домой и поглядывая на человека в конце столиков, того, который кажется чужим. На голове у него не бейсболка, а просто вязаная шапочка. Она сдвинута на затылок, и из-под нее выбиваются светлые волосы, назвать которые нельзя ни блондинистыми, ни русыми.

Он вежливо улыбается мне.

– Я вас вроде бы где-то видела, – вырывается у меня.

Его улыбка нисколько не меняется.

– Я от многих это слышу.

И верно. Он не похож ни на кого, а значит, похож едва ли не на каждого. В нем нет ни одной характерной черты, ничего такого, чтобы сказать: «Да, я точно узнаю его без всяких яких». Его нельзя назвать ни симпатичным, ни уродливым, он просто… есть. Даже глаза у него какого-то темного, неразличимого цвета.

Улыбка никак не меняет лицо. И это странно – ведь обычно, когда человек улыбается, этот отражается на наклоне щек, форме рта, морщинках вокруг глаз. У парня же в вязаной шапочке все остается прежним, как будто улыбка существует сама по себе. Нет, она не фальшивая, не наигранная, а просто… неестественная. С другой стороны, нужно признать, что парковые шахматы – рай для социально дезориентированных людей. Может, достижением является уже то, что он пошел на зрительный контакт.

Я киваю и, все еще ощущая смутное беспокойство, отправляюсь домой. Холода особенно не чувствую, и это не признак потепления, а, скорее, предупреждение: эй, дуреха, давай-ка в дом, пока не обморозилась.

Добравшись до нашего квартала, останавливаюсь у большой консоли, защищающей почтовые ящики жителей нашей улицы. Здесь даже есть мусорная урна, прикованная цепью к столбу и предназначенная для почтового хлама. Когда мною овладевает сентиментальное настроение, я с тоской вспоминаю наш почтовый ящик в Бостоне, с ярко окрашенными отпечатками ладоней на жизнерадостной желтой поверхности. Папа не хотел оставлять свой отпечаток – мол, это неуместно, – и тогда мы втроем атаковали его с кисточками, и все закончилось прекрасным разноцветным отпечатком усов на передней панели.

Интересно, сохранился ли тот ящик? На глаза мне он не попадался уже давно. С другой стороны, это же касается по меньшей мере половины всего, что у нас есть: распаковывать и снова упаковывать давно представляется занятием, не стоящим наших усилий.

Достаю пригоршню рекламных проспектов и почтовых открыток, адресованных «Нашему соседу» и «Жильцам…» и отправляю их в урну вместе с пересланным из Бирмингема[7] напоминанием о записи на прием к стоматологу. Есть еще поздравительная открытка в конверте приятного зеленого цвета – такой цвет ассоциируется с весной, – подписанного рукой Мерседес. Ничего удивительного: формально моя виртуальная школа начинается сегодня. Я буду заниматься в онлайне с преподавателем во Франции, чтобы привыкнуть думать и работать на другом языке, а у Мерседес всегда приготовлена открытка к моему первому школьному дню, независимо от того, сколько их набирается в году.

Что вызывает удивление, так это два других конверта, почти одинакового размера. Один подписан заглавными буквами, аккуратно, легко и разборчиво. Даже когда бумага и чернила начнут выцветать, эти черные буквы будут четко выделяться на ярко-розовом фоне. Второй, бледно-голубой, подписан таким мелким почерком, что разобрать его получается лишь после фокусировки – двух морганий.

Открытка от Мерседес всегда приходит точно по расписанию, у Вика и Эддисона порядок отправки обычно немного разнится.

А вот в мае открытка приходит только одна, без какого-либо пожелания – лишь три подписи. Как напоминание о том, что убийство моей сестры не забыто. Здесь требуется тщательное планирование и учет работы почтовой службы – эта открытка не должна прийти одновременно с поздравительными по случаю моего дня рождения.

Потому что нет лучшего поздравления с днем рождения, чем напоминание о том, что ФБР до сих пор не знает, кто убил твою сестру и других девушек.

Войдя в дом, я снимаю верхнюю одежду и вешаю ее в шкаф, потом поднимаюсь в свою комнату, стягивая по пути остальное. Открытки летят на кровать, одежда – на стул, который я притащила из запущенной столовой. После горячего душа и болезненного возвращения чувствительности в пальцы и нос иду в кухню, готовлю овсянку в пакетике с добавлением корицы, меда и молока и несу все это к себе наверх.

Лишь устроившись на кровати в пижаме и согрев овсянкой съежившиеся внутренности, я беру наконец конверты.

Карточка от Мерседес ровно такая, какой ей и следует быть: бодрящее, в энергичном стиле поздравление с началом занятий, выполненное неоновой ручкой. Половина сообщения – на испанском, потому что ей нравится, когда я отвечаю на французском. Следующая открытка от Вика – черно-белое фото трех котов в огромных солнцезащитных очках. В записке – несколько строчек о письмах из колледжа его старшей дочери и унылой дождливой погоде в Северной Вирджинии. У Эддисона – кроме картинки, строго на грани серьезного и забавного – больше ничего.