Теодорит — драгоценный камень в развалах пустой породы моей гребаной жизни. Мне всегда хочется заниматься любовью медленно и долго, но с ним я не могу. Я веду себя как кошка, которой неделю не давали жрать, а потом поставили перед носом банку любимых консервов.

Каждый день Тео рисует Бога. Он — иконописец. Задумчиво смотрит он на срез копченой свинины на столе и перечисляет: здесь гематит и разбеленная киноварь, немного лазурита и охра на корочке. Теодорит — пигмент, проникший мне в кровь; это им отныне окрашены изнутри мои вены. Вот уже двадцать лет Тео рисует только Бога, а теперь он хочет рисовать меня. Он покупает мелки и бумагу, приносит, и они лежат нетронутыми. Он говорит, эти мелки не годятся, но я думаю, он просто боится. Он дрожит и слабеет, когда я целую его в родинку под ключицей. Он любит меня уже три недели, и пока он рисует Бога на стенах и на досках, я шлю ему эсэмэски, от которых его член перестает умещаться между ног.

Он пьет виски со льдом и смотрит на меня дурными карими глазами; под его слипшейся челкой дрожит на лбу неоновая жилка. Я столько вижу в нем, как будто он — Алеф Борхеса, как будто в нем заключены все сущности, все знания и все эпохи. Он рассказывает мне о торнадо в Южной Дакоте, о своем послушничестве в Балтии, и его нежный голос звучит так проникновенно, словно он признается в любви. Я говорю ему: ты ангел, ты совенок, ты волчок, ты все сразу.

Когда он спит, он пахнет нагретой кожей, как новенький автомобиль. Когда он уходит, я без сил падаю на кровать и хватаю воздух ртом, как рыба. Мне больше нечем дышать. Теодорит — редкий недуг венценосных.

За три недели я не плакала ни разу. Я хочу жить вечно, у меня больше нет ни одной причины умирать. Я хочу быть украшением его жизни, его русалочкой, его жемчужиной. У него темный упрямый рот, и если он смеется, я не в силах оторвать взгляд от его кривоватых сахарных резцов. Немота обнимает меня, как отравленный плащ Деяниры. Я не могу вымолвить ни слова — так сильно я люблю Тео.

* * *

Пока ты счастлив, время — это летящий в тебя камень. В тот момент, когда он проламывает дыру в твоем черепе, ты понимаешь, что, покуда он летел, ты был счастлив. Нет ничего молниеноснее и слаще, чем те отрезки твоей жизни, когда ты не чувствуешь времени, когда оно не касается тебя, не сокрушает всей поверхностью. Солнце подпрыгивает над горизонтом, как шарик для пинг-понга. Ты просыпаешься на рассвете, делаешь вдох, один-единственный поцелуй — и вокруг уже сгущаются сумерки.

Тео красивый, он такой красивый, он абсолютно, божественно пьян; он лежит на полу на пушистой овечьей шкуре лицом вверх и безмятежно смеется, потому что позабыл все слова. Тео смеется, а в него летит камень.

* * *

— Тео, проснись! Если ты не встанешь прямо сейчас, я буду трясти тебя, как грушу.

— Я не похож на грушу. Я лук-порей.

— Ты недостаточно зелен.

— Тогда кто я?

— Ты — виноград.

— Почему это?

— Ты синий. Ты сладкий. Ты костлявый. Значит, ты — виноград.

— Согласен.

— А я?.. Кто я?

— Ты чили. Ты шелковица. Ты порто, разбавленный молоком. Ты клубника с черным перцем. Ты кофе с гвоздикой.

* * *

Тео возвращается к недописанным иконам, а я бездельничаю дни напролет. Стремительно спускаю деньги на косметику и прически, покупаю белье, чулки и прозрачные платья. Я непосредственная девушка: живу не по средствам. У меня эротический психоз. В кои-то веки я не думаю ни о прошлом, ни о будущем. Мне по фигу, как скоро все это кончится. Я не собираюсь экономить на счастье.

* * *

— Давай поиграем. Я хочу знать, какой ты. Какое у тебя лицо?

— У меня один глаз. Возможно, я циклоп.

— Какой у тебя рот?

— Вместо рта у меня цветы сакуры.

— Ты высокий?

— Иногда очень высокий.

— Какие у тебя руки?

— Сухие. Творческие. Любящие.

— Каков ты в любви?

— Неуправляем.

— Ты прекрасен. Я люблю тебя.

— На кого ты похожа?

— Ни на кого.

— Приезжай ко мне прямо сейчас.

— Нет.

— Я знал, что ты откажешь. Никто не срывается ради меня в три часа ночи.

* * *

Через четверть часа я звоню, и Тео выходит во двор, набросив куртку прямо на голые плечи.

— Почему ты приехала?

— Потому что ты стоишь того, чтобы срываться ради тебя в три часа ночи.

— Никто никогда не любил меня так.

— Я ведь говорила тебе, что ни на кого не похожа.

Мы садимся в автомобиль. Тео по-прежнему пьян. Его лишили прав на четыре месяца за езду по встречке. Он включает музыку, и мы медленно ездим по двору кругами, среди развороченных мусорных баков. Мне видна его смуглая грудь и зажатая в ярких зубах сигарета. Мне смешно; мне хочется трахаться больше, чем жить. Тео выезжает на проезжую часть и жмет на газ. Машину швыряет; нас обдает запахом горелой резины.

— Я пьян. Черт, похоже, я действительно пьян.

— Ты напугал меня.

— Прости, девочка, я больше не буду.

Мы возвращаемся во двор и паркуем автомобиль. Я забираюсь к Тео на колени и снимаю с себя его майку. Мои груди в лунном свете дрожат, как шарики ртути.

— Хочу тебя. Я так тебя хочу.

— Я не могу сейчас, прости. Я думаю только о том, как бы уехать с тобой на этой машине к чертовой матери. Давай я хотя бы отвезу тебя домой.

— Не делай этого, прошу тебя.

— Но это игра. Мы должны в нее сыграть! В это время нигде нет патрульных машин. Я знаю, как ехать, чтобы не наткнуться на них.

И мы едем, едем по ночной Москве. Это опасно, глупо и противозаконно, и это невыносимо сладко и жгуче, как чили и виноград, как Тео и Ана. Мы живые, и нас никому не догнать.

* * *

Как-то раз на Пасху мы выпивали у одного приятеля. Он включил Genesis. Желая завести беседу о музыке, я спросил его: «Ты любишь Genesis?» Он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «Я люблю Бога!» Тогда я посмеялся над ним; мне этот ответ показался напыщенным и неуместным. Но теперь-то, теперь я понял, что он имел в виду. Если бы сейчас кто-нибудь спросил меня, люблю ли я Genesis, я бы ответил: «Я люблю Ану».

* * *

Я лежу в ванне, а Тео стоит рядом на коленях.

— Представляешь, послезавтра я снова стану монахом. Нет, серьезно. Правда, у меня будет отдельный номер в монастырской гостинице, где я смогу по ночам слушать музыку и мечтать о тебе.