Он решительно щёлкнул кнопкой мыши по значку «Пуск». Завершение работы. Разумеется, всё по-русски, это пусть желающие пользуются песмарийской версией «винды». Потянулся, встал и вышел из кабинета, распуская тугой узел галстука. Пора уже, ещё к отцу заехать надо, разговор предстоял непростой.

Старший брат отца, дядька Михал, трудился в областной управе каким-то средней руки чиновником. Иногда помогал – и деньгами, и советом, в банк, опять же, без его протекции Дмитрий вряд ли бы устроился в своё время. Но особой родственной любви не было: дядька всегда был себе на уме, а последнее время, вместе с батей, они как с ума спятил на предмет патриотизма.

Для Дмитрия это слово – и стараниями отца, кстати! – всегда означало любовь к своей Родине, а не тщательно растимую ненависть к другим странам. А у них двоих вот как повернулось… И теперь надо бы сделать выбор, дядька настоятельно советует вступить в партию, поддержать, так сказать, крепнущую государственность. Но почему-то не в «Центр-Песмарица», это бы ладно, не в зачахшую от бессмысленности соцпартию, и даже не примкнуть к экологам, нет.

В ту самую партию хранителей державности, от которой с момента создания за километр воняло волчьими головами, факельными шествиями и криком «Слава славным!». Что бы этот бессмысленный по сути лозунг ни означал.

«Шкода Октавия», купленная в кредит, но зато новая и своя, встретила его жарким духом из открытой двери. Нет, сейчас туда садиться – это как в духовку. Заведём, охлаждение на максимум, постоим рядом, пиная колесо. Если бы курил, сейчас затянулся, но такой привычки не было.

В партию… Вот бред. Так он дядьке и сказал, но тот, против обыкновения, не отстал. После смены власти в Хориве и вовсе напоминает каждый день, да так настойчиво, что это превращается в угрозы. Сегодня днём позвонил отец, пригласил в гости, поговорить. И так раз в неделю у него, после маминой смерти без пригляда не оставить, Маринка готовит-убирает, а сам Дмитрий носит продукты пакетами.

Отец же, как иначе?

А сейчас сидит, набычившись, приглаживает свои легендарные усы пальцами, брови хмурит. Да ещё и причёску изменил на старости лет, пытаясь быть похожим на классический песмарийский образец – короткая чёлка (под нахлобученицей всё равно не видно) и длинный хвостик сзади. На батиных жидких седых волосах хвостик превратился в облезлый воротник из крашеной лисы, бабушка когда-то носила такой. Но не дай Господи сказать это вслух: проклянёт.

Вылитый нахл из их же современных учебников.

Они там, на картинках, и первыми в космос, и Антарктиду открыли, и даже составляли Декларацию независимости США. А что? Есть серьёзные научные труды на эти важные темы, там и Жора Вашентоненко, и другие люди… с местными корнями.

Тьфу! Да и в комнаты у отца хоть не заходи – в одной портрет Цициана Гопченко, справедливо повешенного в сорок пятом за предательство, службу на фашистов и участие в массовых казнях. В другой – коллекция нахлобучениц: отец задался целью собрать их со всеми разновидностями узоров областей Песмарицы. Дело шло туго, поскольку носили это чудное нечто даже в царские времена только на западе страны, а новые разновидности ещё изобрести надо.

– Пап, ну скажи ты мне, Бога ради, что я в этой долбаной партии забыл?

– Эка… Ну-ка, геть! Песмарийским говори, державным!

– Да я его толком не знаю, – рассмеялся Дмитрий. – Я ж русский. И ты русский. На кой нам между собой на чудом языке разговаривать? Не на работе же, и не в управе.

– Партия хранителей державности, сынку… – и тут не удержался отец. Тьфу, сынку. Ранку, манку, спозаранку. Что за дурацкое слово, оно только у Гоголя было к месту. – Это сейчас билет к власти. Михал дело говорит, наши пришли, Кабур порядок наведёт!

– Да пусть наводит, я-то при чём? – удивился сын. – Может, и правда, воровать меньше будут. И взятку за поступление в первый класс снизят. Пару тысяч срибников я потяну, но не больше.

– Моя внучка будет учиться в государственной школе! – с необъяснимым для вечно нищего отца пафосом, заявил Василий Иванович. Обернулся к иконе, висевшей в углу кухни, и перекрестился. Размашисто и напоказ. – Никаких русских!

Дмитрий вздохнул. Обсуждать, по большому счёту, было нечего – но отец же… Не пошлёшь подальше.

– Бать… Светочка пойдёт в русскую школу. И даст Бог денег потом, в институт лучше не у нас. У Восточного соседа и рейтинги вузов посильнее, и преподаватели. Там хоть какие-то перспективы и потом, даже не спорь.

Отец покраснел, привстал из-за стола и заорал на Дмитрия. Непривычно, зло, даже в детстве никогда так не отчитывал:

– Вон из моей хаты! Вон!!! Тоби пороли мало, придурка, батю не слухаешь! Посадят, я тебе передачки носить не буду! Мы граждане великой державы, Песмарицы, а не какие-то сраные… эти.

На этом запал у отца кончился, Василий Иванович тяжело вздохнул и рухнул на скрипнувшую табуретку. Дмитрий вскочил – но не затем, чтобы убегать куда послали – за лекарствами. Сердечник же отец, ему лишний раз волноваться вредно. Стакан под кран – опять вода жёлтая, вот, уроды. Подвесной шкафчик, так… Ну ладно, хоть корвалол. Накапал и сунул отцу, напряжённому, красному, дышащему хрипло, словно бегом на десятый этаж поднялся.

А сам отошёл к окну. Не время ругаться, хотя сам тоже расстроился.

Внизу лежал город. Обычный, по большей части советской застройки – только карандаши бизнес-центров на северо-западе новые, да «долина нищих» – жилищный комплекс «Хорив», где за отцову, например, квартиру можно купить пару ступенек на входе. Горы подковой, освещенные солнцем, узкий росчерк Шыроки, реки, на которой стояло Кавино. Покой и доброта, особенно когда сверху смотришь.

– Михал дело говорит… – проскрипел сзади отец. Вот неуёмный же старикан.

– Михаил его зовут, батя. Михаил Иванович Разин. И он такой же чистокровный русак, как и мы с тобой. Как вон… Президент Восточного соседа. И как ещё сто миллионов русских.

Отец откашлялся и сплюнул. То ли от болезни, то ли от слов сына.

– Не буду я ни в какие хранители сраной державности вступать, и думать забудь! И дядьке передай – я в ваши игры не играю. Работать надо. Девчонку в школу пристроить. Ремонт вон назрел, да и у тебя обои освежить. Как мама умерла, ничего же не делали.

Отец прохрипел что-то, Дмитрий резко обернулся: да нет, почти в норме, за грудь перестал хвататься и дышит полегче.

– Пойду я, пап. Дел до чёрта, а мы тут ерунду обсуждаем. В субботу заедем