допустят, скажем, белого медведя. Не существует абсолютного морального принципа, согласно которому белые медведи являются злом, но их присутствие просто несовместимо с современной городской жизнью.

Мы начинаем видеть здесь два вида соглашений. Есть соглашения, заключенные с другими конкретными лицами — я согласен покрасить твой дом, ты согласен заплатить мне. И есть соглашения типа «Я не буду никого убивать на улице». Но действительно ли эти соглашения отличаются? Я так не думаю. Я думаю, что второй тип соглашения — это просто ваше соглашение с тем, кто владеет улицей.

Если у кошельков есть владельцы, почему у улиц не должно быть владельцев? У кошельков должны быть владельцы, очевидно, потому что в конечном итоге кто-то должен решить, что происходит с кошельком. Он у тебя в кармане или у меня? Улицы остаются на месте, но еще предстоит принять много решений — кто прокладывает улицу? Когда и почему? Разрешено ли людям убивать людей на улице или это одна из тех улиц, где нельзя убивать? Как насчет уличных торговцев? И так далее.

Очевидно, что если мне принадлежит 44-я улица, а вам 45-я и 43-я, возможность сложных отношений между нами становится нетривиальной. А сложность стоит рядом с двусмысленностью, которая стоит рядом с неопределенностью, и снова появляются Глоки. Таким образом, в действительности, мы, вероятно, говорим больше о владении не улицами, а более крупными, более четко определенными единицами — возможно, кварталами или даже городами.

Владеть городом! Это было бы круто. Но это возвращает нас к проблеме, которую мы полностью пропустили, а именно, кому что принадлежит. Как мы это решаем? Я заслуживаю владеть городом? Я достоин? Я думаю, что да. Может быть, вы могли бы сохранить свой кошелек, а я мог бы получить, скажем, Балтимор.

Существует такая идея, называемая социальной справедливостью, в которую многие люди верят. На самом деле это понятие довольно универсально. Это говорит нам о том, что Земля маленькая и имеет ограниченный набор ресурсов, таких как города, которые мы все хотим иметь так много, как это возможно. Но у нас всех не может быть по городу или даже улице, поэтому мы должны делиться поровну. Потому что все люди равны, и никто не равнее других.

Социальная справедливость звучит очень хорошо. Но у нее есть три проблемы.

Одной из них является то, что многие из этих приятных вещей не сопоставимы напрямую. Если я получу яблоко, а ты апельсин, мы равны? Можно спорить на эту тему — возможно, с Глоксом.

Во-вторых, даже если все начинают с равного положения во всем, все люди все равно разные с разными потребностями, навыками и т. д., и концепция собственности подразумевает, что если у вас есть что-то, вы можете передать кому-то другому, вряд ли все останутся равными. Фактически, это в принципе невозможно: объединить систему, в которой соглашения остаются согласованными, с системой, в которой равенство остается равным.

Это говорит нам о том, что если мы попытаемся обеспечить постоянное равенство, мы, вероятно, можем ожидать постоянного насилия. Я не большой поклонник «эмпирических данных», но я думаю, что этот прогноз довольно хорошо соответствует действительности.

Но три, то есть настоящий убийца данной концепции, так сказать, это то, что мы на самом деле не создаем здесь абстрактную утопию. Мы пытаемся исправить реальный мир, который, если вы не заметили, крайне испорчен. Во многих случаях нет четкого соглашения о том, кому что принадлежит (Палестина, какая-нибудь?), но большинство хороших вещей в мире, похоже, имеют довольно определенную цепочку контроля.

Если мы должны начать с выравнивания распределения товаров или, фактически, вообще изменить это распределение, мы совершенно излишне оказываемся в неловком положении. Мы говорим, мы пришли с миром, мы верим, что все должны быть свободными и равными, давайте обниматься. Обними меня. Чувствуете этот комок в моем заднем кармане? Да, это то, что вы думаете, это. И это заряжено. Теперь сдайте свой город / кошелек / яблоко / апельсин, потому что я знаю кое-кого, кто нуждается в этом больше, чем вы.

Цель формализма — избежать этого неприятного небольшого обходного пути. Формализм гласит: давайте выясним, у кого что есть сейчас, и дадим им небольшую прикольную справку. Давайте не будем вдаваться в то, кто что должен иметь. Потому что, нравится вам это или нет, это просто рецепт для большего насилия. Очень трудно придумать правило, которое объясняет, почему палестинцы должны вернуть Хайфу, и не объясняет, почему валлийцы должны вернуть Лондон.

Пока что это звучит очень похоже на либертарианство. Но есть большая разница.

Либертарианцы могут думать, что валлийцы должны вернуть Лондон. Или нет. Я все еще не уверен, что могу истолковать Ротбарда по этому вопросу, который, как мы видели, сам по себе является проблемой.

Но если есть то, во что верят все либертарианцы, так это то, что американцы должны вернуть Америку. Другими словами, либертарианцы (по крайней мере, настоящие либертарианцы[*Ротбардианцы, конечно, прим. переводчика]) считают, что США — это в основном нелегитимный и узурпирующий орган, что налогообложение — это воровство, что эта странная, служебная вооруженная мафия, по сути, рассматривает их как пушных зверей, и это она убедила всех в стране поклоняться ей, как будто это была церковь Божья или что-то в этом роде, а не просто парни с причудливыми значками и большими ружьями.

У хорошего формалиста этого не будет.

Потому что для формализма тот факт, что США могут определить, что происходит на североамериканском континенте между 49-й параллелью и Рио-Гранде, Аляской и т. д., означает, что эта территория принадлежит субъекту. И тот факт, что США извлекают регулярные платежи из вышеупомянутых пушных марионеток, означает не более того, что им принадлежит это право. Различные маневры и псевдоправительство, с помощью которых он приобрел эти свойства, — это всего лишь история. Важно то, что они есть у него сейчас, и он не хочет их отдавать, так же, как вы не хотите отдавать мне свой кошелек.

Так что, если необходимость отстегивать какую-то долю вашей зарплаты, делает вас крепостным, то это означает, что американцы — крепостные.

Корпоративные крепостные, если быть точным, потому что США — это не что иное, как корпорация. То есть это формальная структура, с помощью которой группа людей соглашается действовать сообща для достижения какого-то результата.

Ну и что? Таким образом, я корпоративный крепостной. Это так ужасно? Я, кажется, довольно привык к этому. Два дня в неделю я работаю на лорда Снути-Снута. Или Безликие Глобальные Продукты. Или кто угодно еще. Имеет ли значение, кому выписан чек?