В фойе Алек приобрел программку, и капельдинер проводил их по круговому коридору ко входу в зал.

Места оказались идеальными: на некотором возвышении, не слишком далеко от сцены и не слишком близко к ней. Дэйзи никогда не понимала, зачем покупать самые дорогие билеты на первый ряд — там хорошо видишь только дирижера, виолончелистов и скрипачей, да и слышишь в основном тоже их. Нет, в партер усаживаются те, кому важнее продемонстрировать меха и шляпы, нежели послушать музыку. Ее твидовое пальто и уцененная шляпка точно смотрелись бы там неуместно!

Ряды кресел сзади, с боков и даже позади сцены уходили чуть ли не к самому стеклянному куполу, тускло-серому от дождя. Огромный зал вмещал около восьми тысяч зрителей; сейчас он был едва заполнен, но публика потихоньку прибывала через многочисленные входы по всему периметру зала.

— Хорошо, — произнес Алек, — что программка с переводом. Столько лет не вспоминал латынь.

Вместе они принялись изучать текст.

— Вы только поглядите! — воскликнула Дэйзи и прочла вслух строки из Confutatis[6]: — «Ниспровергнув осужденных, к пламени приговоренных, дай мне место средь спасенных». Сплошная святость!

Алек рассмеялся:

— Да уж. Воспринимайте просто как оперу. Текст, может, и спорный, зато музыка божественна. А вот еще, послушайте: «Гнева день и день стенаний, мук великих и страданий». Прямо как в операх, где в конце спектакля вся сцена усеяна трупами.

— Фу! Не большой я любитель оперы.

— Я тоже.

От чтения программки их отвлекли нестройные звуки музыки — оркестранты принялись разыгрываться перед спектаклем. Воздух наполнила какофония случайных нот, аккордов, трелей, но стоило на сцене появиться первой скрипке, как все смолкло, а потом зал взорвался аплодисментами. Первый гобой взял ля, инструменты вновь зазвучали, теперь уже в лад.

Дэйзи с интересом разглядывала Якова Левича. Бежавший из России еврей-скрипач только-только начал завоевывать признание у английской публики — она читала хвалебную рецензию на его недавнее выступление в Уигмор-холле. Высокий, болезненно худой; черные кудри, тронутые сединой на висках; вытянутое, серьезное лицо с выпирающими скулами и высокой переносицей.

Вступил хор, и в зале повисла тишина. Дэйзи высмотрела среди хористов Мюриэл и указала на нее Алеку. Мюриэл была румянее, чем обычно, да и черное облачение неожиданно ей шло. Она открыла ноты, и ее лицо озарилось радостным предвкушением — очевидно, пение составляло одну из немногих радостей в ее жизни.

На сцену вышел Эрик Кокрейн с дирижерской палочкой в руке. Теперь на принадлежность к богеме указывали только длинные волосы — одет он был в строгий фрак. Следом за ним вышли солисты. Сначала сопрано, Консуэла Делакоста — пышнотелая испанка в малиновом бархатном платье с чрезвычайно смелым декольте.

— Ее наряд больше подходит для оперы, чем для заупокойной мессы, — прошептал Алек.

— Может, она олицетворяет один из соблазнов, ведущих в ад? — также шепотом ответила Дэйзи.

— Или саму адскую печь.

За мисс Делакоста вышла Беттина Уэстли, холодная стройная красавица в голубом атласном платье с более приличным декольте. Следом за Беттиной появился Гилберт Говер, тенор. Привлекательный валлиец, уже много лет выступающий на английской оперной сцене, так и не достиг вершин профессии, но снискал уважение. Последним вышел бас, тоже бежавший в Англию от большевиков. Медведеподобному великану с окладистой черной бородой, Димитрию Марченко, пока приходилось довольствоваться небольшими ролями, в основном в ораториях.

— Я слышала его в «Мессии»[7]. Такие низкие ноты берет, просто уму непостижимо, — прошептала Дэйзи и тихонько напела: «Зачем мятутся народы…»

— «И племена замышляют тщетное»[8], — продолжил Алек. — Ему очень подходит.

Вместе со всеми они зааплодировали в ответ на приветственный поклон дирижера и солистов. Кокрейн поднял палочку, потом очень мягко опустил. В зал полились первые пианиссимо-звуки «Реквиема».

Музыка полностью увлекла Дэйзи. Она забыла о мрачных словах и лишь изумлялась тому, в какую великолепную форму облек их Верди. После нежнейшего завершения Kyrie[9], впечатление от которого слегка смазал шорох опоздавших зрителей, наступил черед устрашающей мощи Dies Irae[10].

От низких нот Марченко в Mors stupebit[11] у Дэйзи побежали мурашки по спине.

Голос Консуэлы Делакоста оказался таким же колоритным, как и ее внешность. Очевидно, мистер Абернати все-таки помог Беттине с Liber scriptus[12] — партия была спета с подобающим накалом трагизма.

Звонкий тенор Говера в Quid sum miser[13] прозвучал слегка мимо нот.

А вот Ingemisco[14] он спел так проникновенно, что у Дэйзи к глазам подступили слезы.

Первое отделение закончилось приглушенным «Аминь», затухающим под тихие размеренные аккорды. Какое-то время Дэйзи вместе с остальными зрителями сидела будто в оцепенении, потом зал взорвался аплодисментами.

Солисты и дирижер поклонились и ушли со сцены. За ними потянулся хор.

— Уже ладони болят хлопать, — пожаловалась Дэйзи Алеку, когда они вышли в коридор немного пройтись.

— Это того стоило, — улыбнулся Алек. — Еще раз спасибо, что пригласили. Надо бы написать благодарственное письмо вашей приятельнице мисс Уэстли.

— А я рада, что вы смогли пойти. — Она просунула руку ему под локоть — иначе их бы разъединила толпа. — Не передумали насчет ужина?

— Нет, конечно, для Скотленд-Ярда я сегодня потерян.

— Вот и славно!

— Голодны? Тут есть буфет. Хотите что-нибудь выпить? — поинтересовался Алек. — Наверное, у них и перекусить что-нибудь есть — к примеру, соленые орешки.