Я еще сомневалась, и она предложила мне странную игру: мы составили список всех трагедий, происходивших в жилом комплексе «Гвоздики». Для начала мой случай (неизвестный отец и мать-алкоголичка, скончавшаяся в тридцать три года), затем мой сосед, садовник, чья жена умерла в родах, и женщина, которая думала, что выиграла в лотерею, но обнаружила, что ее сын купил конфет вместо билета, – после этого она ни с кем не разговаривала и лихорадочно заполняла клеточки, но больше не играла. С тех пор, как закрылся сталелитейный завод, каждый третий житель был безработным. Судебные исполнители приходили регулярно, а заболевших от асбеста уже не считали. Наконец, комплекс построили на месте старого карьера. Тогдашний мэр, подписавший разрешение на строительство в обмен на солидный куш, сидел за решеткой; но что с того, если дома трескались один за другим и ничего нельзя было с этим поделать?

– Все? Теперь моя очередь, – сказала Алиса. – В Мулене красота, тишь и гладь только с виду. Но я знаю семью, в которой мать ушла и не вернулась, узнав в сорок лет, что она приемыш. Есть нотариус, женатый на своей кузине, из-за кровного родства у них родились двое проблемных детей, их крики слышны порой на весь квартал. Директриса больницы сидит на лекарствах, а сын инженера потерял восьмилетнего ребенка – тот утонул в собственном бассейне. Об изменах ходит столько слухов, что мне ночи не хватит пересказать их все. Половина жителей сидят на антидепрессантах, и большинство тратит на психоаналитиков больше, чем на отпуска, от которых они не получают удовольствия, потому что всегда мечтают о том, чего не могут себе позволить. Десяток домов выставлены на продажу после краха на бирже – но не продаются, хотя и потеряли половину цены: кто захочет вкладываться в район, где все прогнило и не утешает даже климат? Продолжать?

На бумаге выходило поровну, я была вынуждена это признать. Но если уж быть несчастным, то лучше все же богатым, чем бедным, разве нет?

– Гм, не скажи, – возразила Алиса. – Главный критерий, тот, что все меняет, – другой. Сравнение ничего не даст.

– Ладно, хорошо, тогда что это за пресловутый критерий?

Но на этот вопрос (а я задавала его ей регулярно) Алиса так и не ответила. Она молчала, а поскольку властной была даже в молчании, мне оставалось лишь смириться.

Теперь, стоя перед кафе, я говорила себе, что надо было настаивать, что слишком много фраз Алиса так и не закончила, слишком много осталось пробелов, а вот теперь все пропало, тайна погибла под колесами локомотива скоростного поезда.

Праздный бармен наблюдал за мной сквозь стекло, вытирая чашки. Худой парень лет двадцати с тонкими усиками, в белой тенниске и огромном синем переднике, на лице написано: «Обслуга». По его взгляду, ощупывавшему меня с головы до ног, я догадывалась, что он думает: нездешняя, залетная пташка. Слишком плохо одета. Что она здесь делает в такой час? Может, пришла искать работу или ждет кого-нибудь, кто прокатил бы ее на машине. А курточка-то грязная, травинки пристали, спала, что ли, на улице? Не дай бог бродяжка, вся клиентура разбежится. Но уж больно молоденькая, и при себе ничего нет. Нужен хотя бы мешок, чтобы бродяжничать. Нет, это не бродяжка, но в кармане у нее ни гроша, точно, читает издали газеты и даже кофе не возьмет, а ведь еле жива, это видно, под глазами круги и ноги подкашиваются.

Инстинктивно я пошарила в кармане. Он был пуст – только удостоверение личности, с которым я никогда не расставалась. Я ушла, не взяв с собой сбережений, которые хранила в коробочке под кроватью. Само собой, такого я не ожидала: оказаться здесь в это утро живехонькой – но без малейшего понятия, что со мной станется, и даже без уверенности, что станется хоть что-то.

Взгляд бармена стал тяжелым: я предпочла удалиться. Я шла вдоль главной дороги, красивой, ровной, с таким блестящим покрытием, что страшно было ступать по нему перепачканными землей ботинками. Я никогда здесь не бывала, но не раз слышала описания: об этом квартале рассказывала тетке одна соседка, приходящая домработница. Дома за цветущими изгородями, идеально ухоженные сады, широкие аллеи, вымощенные светлой плиткой, бело-розовые стены, крашеные деревянные ставни у старых домов, огромные французские окна у ультрасовременных авторских построек, хорошенькие скворечники на деревьях, породистые собаки за оградами. Здесь не теснились, как в «Гвоздиках», где каждое мгновение жизни делили с соседями, так тонки были стены и заборы и малы садики. Здесь же каждая вилла простиралась в трех измерениях, образуя маленькую планету с собственным стилем.

Среди домов я заметила что-то вроде усадьбы с крышей из синей черепицы. На входной двери висела большая табличка с надписью: «Продается». Судя по паутине на ней, эту дверь давно никто не открывал.

Я пошла вдоль стены. За углом перпендикулярная аллея, заросшая одуванчиками, отделяла усадьбу от соседней виллы. Я свернула на эту аллею. Стало сыро, посвежело. Аллея вела ко второму входу, маленькой калитке, на которой висел ржавый замок на простой цепочке с крупными звеньями. Видимо, вход для прислуги. Мне представилась суета слуг в белых передниках, поставщики вина, звонок, вызывающий горничную, крики девочек на качелях – не важно, что картины эти были взяты прямиком из Мопассана, которого мы проходили в лицее.

Вокруг было тихо. Я заметила, что цепочка просто намотана на прутья. Мне понравилась мысль, что тот, кто закрывал дом, нарочно оставил возможность проникнуть в него, видно, надеясь, что усадьба не будет пустовать, хоть и было мало шансов продать ее в скором времени.

Звенья скользнули одно за другим между моими пальцами, и я с ненужной осторожностью положила все в траву. Калитка пронзительно скрипнула, словно вскрикнула.

В саду буйно разрослась сорная трава, захватив и клумбы, и кусты, когда-то, наверное, аккуратно подстриженные. Яблони сгибались под тяжестью плодов, часть которых была уже изгрызена гусеницами и начала гнить. Там и сям увядшие бледные розы тщетно ждали секатора садовника, а в глубине, в огороде, пышно зеленели на грядках помидоры, морковь и редис. Удачная мысль сбежать в конце лета: тут было чем прокормить целую семью месяц-другой. Я набросилась на помидоры, срывая только самые спелые. В другом конце сада, у ограды, прехорошенький домишко смотрел двумя окошками с белыми вязаными занавесочками. Внутри – замка на двери не было – два маленьких раскрашенных стульчика стояли друг против друга у миниатюрного столика. На полке, висевшей на стене, красовался полный набор детской посуды из пожелтевшего фаянса, покрытый толстым слоем пыли. Меня кольнула мысль о девочке, для которой все это было оборудовано: знала ли она, что ее игрушки бросили здесь, как будто никаких воспоминаний с ними не связано, как будто они никому не нужны, тогда как мне они виделись сокровищем!

Я тотчас принялась лихорадочно наводить порядок. Не имея ничего другого под рукой, вместо тряпок я использовала листья бука, еще мокрые от росы, а из сухих веток соорудила веник. В домике было тесно, но все совсем как настоящее, и хватило места, чтобы лечь: этого мне было достаточно для счастья. Впервые с начала моего бегства я вздохнула с облегчением. Мне стало лучше, снизошло умиротворение, чувство, что можно наконец остановиться, никуда не бежать, успокоиться. Странное дело: я всегда была девочкой честной, никогда в жизни не брала чужого, и мне должно было бы быть не по себе в этом запретном месте, мне не принадлежавшем. Однако же, наоборот, в считаные минуты оно стало моей личной территорией.