Чего боишься, то и случится – нарядная Июля в косыночке встала перед Егором как лист перед травой. Кой черт ее сюда занес, ведь жила на Варшавке. Соображать было некогда. Потупил глаза, скорчил постную мину. Какое там… женская интуиция. Не у матери сработала, не у дочери, а именно у жены. Не отходит, сверлит рентгеновским взглядом робкие Юрьевы глаза, прикрытые опущенными веками. Думает, что выгодней, узнать или не узнавать. Склонилась ко второму варианту: монетка выскользнула из руки с обручальным кольцом. Егор непроизвольно вздрогнул, денежка в прорезь не попала, покатилась по земле. Прикрыл ботинком и не смотрел, доколе не удалился знакомый запах косметики. Тогда втоптал женину милостыню в грязь, чтоб не опоганить Николиной кружки. Схватил за рукав Лёню – а у того полна шапка денег. Ничего не скажешь, заметен: стрижен под горшок, глаза васильковые, с чуть фиолетовым отливом, точно маненько попривяли. Но откуда столько? Нашли Бориску, прогулялись до Поклонной. Обрадовавшись, съели по три чебурека с картошкой и грибами да проехали на метро напрямки от Парка победы до Щелковской. Выйдя, Егор засунул оставшиеся гроши в кружку, повязал новому добытчику лоб черным платочком. Перекрестил Лёнину скуфейку, посвятив ее Николаю Угоднику, дал своему помощнику в руки. И пошли они, солнцем палимы, по сентябрьской недолгой жаре. Лосиным островом, подсохшим малинником, всё на восход, на восход, на восход.

Ты, Русь, земля странников. Иначе зачем этот лесной протуберанец, почти от самого метро, выход из Москвы к северо-востоку, тебе лишь одной доступному, прочим не по зубам? Коль сунешься туда, не пройдя школы в лесах, на горах, узнаешь, мой княже, нужду и лишенья, великую страду-печаль. А то мы не знаем… нас уж и пугать нечем. От подмосковного мусорного леска, где бродит по помойкам плешивый леший, в нижегородскую хмурую дебрю. У Лёни опять полна шапка денег… с деревьев что ль падают? клади в кружку. Бориска чебуреки припрятал – карманы промаслил. Вынимай, обедать будем. Далеко за Владимиром, Ковровым, Городцом свернем к Макарьеву, на шоссейку, где смертынька моя. От разбитого мосточка напролом – монастырь сам откроется, ежели суждено. А нет так нет.

Нет, не открывался. Стояли лагерем близ увечного моста, всякий день ходя на поиски – вторая неделя пошла. На солнце стыли червонные дубы, корежа сухую листву, но звона не слыхать было в окрестностях стоянки. С молитвой надежд не связывали: ино дело молитва, ино дело практический результат. Молись, коли есть настроенье. Обитель захочет – объявится, у чуда свои правила. Егор уж сомневался, тот ли мосток – может, кто успел приложиться после него на другом каком мосточке. Мостик был безымянный. Собственно, и не речка – сырая низинка. Полез вниз искать следов аварии, не нашел. Поднял голову – на мосту стоит Данилка. Ах ты поросенок… успел таки удрать! сколько сил отец потратил мать уговорить! только на то и клюнула, что за церковный счет. Всё псу под хвост… живи теперь с нами в шалаше… тут тебе и рай будет… со дня на день погода оборвется. В эту минуту из-за перелеска, клочком торчащего серед чиста поля, вылетел воскресный звон. Выскочили заспанные Лёня с Борисом, ну орать, кидать в воздух скуфейки – безумствовать. Пока шумели, отодвинулась облетевшая наполовину березовая кулиса, и монастырь завиднелся с мостика. Пришли вчетвером. Старенький отец настоятель за полгода помре, заступил отец Феофилакт. Ничего не спросил – скорей потрошить кружку. Сколько всего высыпалось… две монетки золоченые – рублевая и пятирублевая. Заначить их на сей раз Егору не удалось, отец Феофилакт реквизировал. Утром пришел смущенный: обе в его покое облезли. Положили в кружку, поставили у Егора в келье за иконку и больше не заглядывали – позолотились или нет – дабы не потревожить чуда. Егор не позволил выпроводить себя на зиму глядя, как публичную девку без обеда, по выраженью Швейка. Сдал Бориску отцу Владимиру, у того Павел с Алексеем все вышли – текучка кадров та еще. Сам тихо жил бок о бок с Лёней и Данилкою, наставлял их в меру своего и ихнего разуменья. Выговорил себе мобильник, чтоб Данилка матери звонил – не посмели отказать. Мальчик через пень-колоду ходил в сельскую школу. Монастырь пока не исчезал, о постриге Егора никто не заикался. Стройка шла полным ходом на новенькие российские тысячные купюры, что оказались тесно напиханы в кружку. На кой доллары – инфляции уж шесть лет как нет. Патриотизм в таких условиях дается куда легче. По национальным окраинам бутафорские правительства, инородцы же наши все у нас, что и требовалось доказать. Дело стало за малым – за русской идеей. Она ходила на коротком поводке, точно большая рыбина. Била хвостом, откусывала крючок – и срывалась. Сильная, блин.

Как ни назначь декретное время, день длинней не станет. Вытащил нос – увидел хвост. Или увязил? Что лучше: долгое темное утро или ранние сумерки? Нет тише и глуше северного лесного заволжья. А монастырь – с неба спустился? Оттого до сих пор прячется? И Лёнин пионерлагерь ох как близко! чуть-чуть восточней. Да полно, никто за ним сюда не явится. Рубит дрова, гребет снег, и спасительный вечер скрывает большие следы его валенок. Мальчик сидит делает уроки в Егоровой келье, старинной, уютной, а не той – с двухэтажными тюремными нарами. Егор вырезает ему допотопный чижик Лёниным разбойным ножом, а чтоб почитал вслух что-нибудь духовное, надо еще хорошенько попросить. Дядя Егор, весной пойдем втроем, Бориску не возьмем. Ну, не загадывай… там видно будет. Ничего не видно в маленьком оконце. Лёня принес дрова в охапке, заодно мороз в тулупе – колдует у печки. Данила собрал ранец, сел на скамеечку. Егор открыл тяжелую книгу – тихий ангел пролетел.

С неба окликнули снежное поле, вкруг которого водят хоровод леса – проснись, оживи. Утренний звон поплыл наперегонки со скользящей тенью от облака: март, март, март… Ага, марток – надень трое порток. Лёня вышел расчистить дорожку к храму и вдруг почувствовал, как его явственно тянет в бега. Перекрестился – не отпустило. Пошел к Егору виниться. Тот вздохнул и сознался: его тоже. Отец настоятель рад был такому обороту дела. Наскоро благословил, вложил в руки Егору кружку с золочеными монетками. Послал в школу сказать, чтоб не ждали мальчика до осени – ученье не волк, в лес не убежит. Посадил Бориску на всякий случай под замок и собственной персоной проводил кормильцев до ворот. Даль распахнулась синевою, и звон ушел за ними вслед.

От Бориски так просто не отвяжешься – догнал на первом привале. Российское странничество не вчера родилось – вытесненное из центральной Европы племя до сих пор не может остановиться. Жгут костер вчетвером, едят что отец настоятель дал, да еще Бориска притырил. Вороват, приходится признать, зато и расторопен. Вышли к железной дороге, припасы съели, в кусочки идти не хотелось. Задул сиверко, из пузатой тучи посыпалась снежная крупа, пуантилистской техникой выбелила перрон непонятной безымянной станции. Откуда-то везли к югу орудия, зачехленные на платформах. Молодой офицер – он тут был за старшего – посадил в свой отсек, и поехали в беспокойные края. Хлеб был, и консервы, заварки завались, за кипятком бегал Бориска, отрабатывая свое незваное-неприглашенное положенье.

На счету Билайн деньги у Егора еще были, однако наличными ни гроша – отец Феофилакт несколько преувеличил его талант сборщика подаяний. Пришлось сообщить Галине, потом Егору: звонить сыну можно только с мобильных – пополнить счет удастся не скоро. Отъезд хотел было скрыть, но когда Захар сосплетничал – Галина выходит замуж, и ей всё по фигу – частично проболтался легкомысленному отцу: дескать, едем в Краснодарский край немного погреться. Погреться, блин… может стать очень даже жарко. Что касается троих взрослых – так им и надо, но мальчика везти в горячую точку, согласитесь, преступно. Офицера звали Маратом, у него на Шексне остались жена и трехлетняя дочка, фотографии которой заинтересовали в основном Лёню: чего-чего, а детей он давно не встречал. Занимала его также и военная техника: если из такой вот штуки шарахнуть, монастырь наш устоит или нет? Чудо, я ж не видел твоего гребаного монастыря. – Вообще хоть один видел? – Ну.- Так коли вдарить? – Перекрестись, мужик. Это уже Егор вмешался. Бориску волновала цена: ежели эту фиговину толкнуть? Марат вопросу не удивился, назвал сумму, однако честно предупредил: только суки так делают… против своих… всё равно как стукачи там у Лёни. Марата успели посвятить в некоторые детали биографии спутников.