Романовну нисколько выпад мажорчика не удивил. Не раствори чужого заклятья... а кто его растворил? Я не знал, ну да и черт бы с ним. Не сделай этого таинственный некто, так она нашла бы способ увернуться.

Конечно, с двумя-то сотнями очков в ловкости и с доминированием по уровню, еще бы она этого не сделала! Ясночтение вытаскивало ее подноготную, выкладывая передо мной. Рефлексы, цирковое прошлое, атлетка — по уровню гибкости и скорости она могла составить конкуренцию даже Алиске.

— Она пишет, — вдруг сказал мне Дельвиг, дернув за рукав.

— Что?

— Она пишет, — повторил толстяк и кивнул на Валерьевну, уставился мне прямо в глаза и сказал по новой. — Она пишет, понимаешь?

Я не понимал, но то, что наш поэтичный жиробас что-то этакое разглядел в ее необычном стиле фехтования, должно было навести на мысли.

Отважная догадка, минуя островки бреда, цепляясь за округлые, скользкие края чужих слов, рвалась с самых низов в мою голову.

Орлов остервенело покачал головой, будто прогоняя остатки здравого смысла, решив оставить подле себя лишь гнев, ненависть и желание самоутвердиться.

Неплохо, направлял бы он все это еще в правильное русло...

Романовна встретила его атаку без особого пиетета. Там, где Орлов видел себя беспощадно жалящей осой, она без особого энтузиазма, с ленцой, отбивалась.

Чтобы через мгновение устроить форменное шоу.

Она пишет, как набатом прозвучало у меня в голове, и я, наконец, увидел. То, что я принимал за фехтование, выпады, репризы и батманы, на самом деле были слова.

Кончик шпаги перед каждым ударом выписывал буквы — Романовна строчила повесть о своей маленькой, нелегкой победе. С издевательской ухмылкой на лице склоняла, вкручивала в речь двух клинков деепричастный оборот, спешила заменить подлежащее сказуемым — и вот уже из неловкой барышни, учительницы каллиграфии она обращалась в неистовую бестию.

Вот зачем она учила нас писать шпагами — ее уроки на деле не имели никакого отношения к фехтованию. Ее задачей было научить нас вкладывать в слова смысл. Наполнить наши будущие заклинания не только волей, но и всей силой русской речи.

Силен и могуч русский язык.

Орлов защищался, будто лев. Стоило отдать должное его учителям — свой хлеб они жевали не зря. По крайней мере, приучили мальца держать клинок не как острую дубину.

Романовна опробовала его защиту междометием, не договорив, нарисовала точку с запятой. Клинки щелкнули друг о дружку в неистовом батмане, высекая искры — оборона мажорчика пусть и трещала по швам, но напор держала. Тогда Романовна схитрила. Юркая, словно обезьяна, она закружилась вихрем. Кончик шпаги уже писал сыну судьи поражение. Не стесняясь поэтичности, не чураясь филигранности стиля, она обрушилась на него жалящим штормом.

Шпага кольнула Орлова в плечо, скользнула к колену, заставила парнишку вскрикнуть, прежде чем рухнуть наземь. Размашистый удар прошелся по груди, лишь чудом оставив рубаху целой. По-женски издевательски Романовна закончила свой рассказ о победе, поставив точку: ткнула кончиком острия Орлова в нос.

Боль заставила мальчишку залиться слезами. Нехотя, но все же принимая реальность, он поверженно поднял руку, говоря, что на сегодня усвоил урок.

— Следующие? Ну же, ну! Покажите себя, ведь вы же, — она хмыкнула, будто сомневаясь в том, что говорит, — мужчины.

Укол пришелся в самое сердце. Умелой манипуляторшей она заиграла на нас, словно на скрипке.

— Зачет автоматом всякому, кто сумеет утереть мне нос! Будьте же джентльменами, предложите даме платок! — пообещала она, и это сыграло свою роль.

Желающих испытать удачу прибавилось. Каждый мнил, что раскусил хитрость ее приемов. Да и Орлов — ну кто такой этот Орлов? Они-то сами справятся куда лучше, не дадут застать себя врасплох...

Как же, не дадут. Вторая троица игроков сгинула куда быстрее первой. Если сын судьи умудрился оказать хоть какое-то сопротивление, то эти олухи лишились всякого шанса почти с самого начала. Романовна расправилась с ними в три предложения и один короткий абзац.

Мне почти казалось, что я вижу — она пишет о былых сражениях, своих и не очень.

— Ну? Есть еще желающие?

Я сделал шаг вперед. Женька поймал меня за руку, зашипел, будто змея:

— Ты что? С ума сошел?

— Ты со мной или нет? — вопросом на вопрос отозвался я. У Дельвига не спрашивал — толстяк хоть и трус, но друзей в такой миг не бросит.

Да от него и не требовалось сражаться.

— Ну знаешь, Федя... — Жека лишь качнул головой и ухмыльнулся. Не мы ли сами обещали себе при поступлении не ведать страха, идти об руку друг с другом и прикрывать спины?

Кажется, как раз сейчас такой момент и настал.

Николаевич начал следить за нами с любопытством. Словно хотел глянуть, что же на этот раз выкинет достославный Рысев, за спиной которого куча грешков.

Сев поудобней, он облокотился на излюбленную трость, прищурил глаза, спрятал довольную ухмылку в усах.

Словно все это представление только для одного меня.

— Ну что же вы, господа? К бою!

Она сразу поняла, кто в нашей троице опасней остальных. Если с другими можно было играть, как кошка с мышью, то во мне она чуяла угрозу.

Словно где-то внутри у нее было свое особое ясночтение, заточенное на воинском инстинкте.

Словно осатаневшая, она бросилась на меня в яростной атаке. Клинок выписывал мне одно обвинение за другим, не ведая пощады. Я ответил сарказмом. Почерк мой оставлял желать лучшего — до остро отточенной грации Романовны мне было как до Китая раком. Смешная острота из-за моих кривых рук прозвучала как скверная шутка, но на лице женщины отразилось удивление. Что ж, кажется, она не ожидала, что хоть кто-то раскусит ее методику боя.

А другой, которому подсказали, сможет выдумать свою.

Она не стала пробовать на вкус мою защиту дальше. Рывком расправила простыню плаща, махнула им перед моим лицом — жесткое полотнище, хлопая по воздуху складками заставило меня отступить, спрятало мерзавку от моих ударов.

Что будет дальше, я знал.

Она первым делом завалит Женьку — худосочная шпала, выше ростом и с длинными руками соперником ей не был, но расчет был верен. Напади она на Дельвига, и Женька сможет ударить ей в спину. Пусть подло, пусть мерзко, пусть сама благородная суть рода не позволит ему этого сделать, но она опасалась.

Видимо, был печальный опыт.

Дельвиг держался молодцом. Швырнув былую нерешительность в бездну, он стоял в красивой стойке, заложив руку за спину. Словно толстяк был