Вокруг взметались к небу столбы огня. В результате боевых действий сначала загорелись сухие кустарники, потом деревья. От дыма слезились глаза, и он почти не видел вражеских стрелков.

Чарльз Мэйн пригнулся к шее Бедового, взмахнул соломенной шляпой и громко крикнул:

– Эй! Э-ге-гей!

Впереди двадцать великолепных кавалерийских скакунов с летящими гривами в панике метались то в одну сторону, то в другую, пытаясь спастись от жары и пугающих алых вспышек.

– Не давай им свернуть! – крикнул Чарльз Эбу Вулнеру, скрытому за стеной густого черного дыма.

Затрещали винтовочные выстрелы. Смутная фигура слева от Чарльза упала из седла.

Смогут ли они прорваться? Они просто обязаны, ведь армия так отчаянно нуждалась в этих украденных лошадях.

Из-за поваленного дерева выпрыгнул коренастый сержант в синей форме Союза и, прицелившись из ружья, пустил пулю в голову кобылы, скакавшей впереди табуна. Та громко закричала от боли и рухнула на землю. Гнедой, бежавший следом, споткнулся и тоже упал. Чарльз слышал, как треснула его кость, когда скакал мимо. Закопченное лицо сержанта расплылось в улыбке.

Жар обжег лицо Чарльза. Дым почти ослепил его. Он уже совсем не видел Эба и других солдат из их отряда, и только необходимость доставить лошадей генералу Хэмптону толкала его вперед через этот ад, где солнечный свет смешивался с огнем.

От нехватки воздуха сильно заболели легкие. Вдруг ему показалось, что в конце горящего леса виднеется просвет. Он пришпорил коня, и Бедовый храбро бросился вперед.

– Эб, скачи прямо! Ты видишь?

В ответ он услышал лишь новые выстрелы и крики, топот копыт и человеческих ног по горящей сухой листве, устилавшей землю. Чарльз поглубже натянул шляпу, выхватил свой армейский кольт сорок четвертого калибра и взвел курок. Неожиданно прямо перед ним из дыма выскочили трое солдат в синих мундирах со штыками наперевес и сразу бросились к табуну. Один из них замахнулся и вонзил штык в живот пегой лошади. Кровь, хлынувшая из раны, брызнула на Чарльза. Пегая с предсмертным ржанием упала на землю.

Такая чудовищная жестокость к животному разъярила Чарльза, он выпустил одну за другой две пули, но Бедовый как раз преодолевал какую-то высокую кочку, и надежды попасть в цель почти не было. Окруженные скачущим мимо табуном, трое солдат Союза прицелились. Одна пуля вонзилась Бедовому прямо промеж глаз, и Чарльз почувствовал его кровь на своем лице. Он закричал как безумный, а уже в следующую секунду, когда передние ноги Бедового подогнулись, вылетел из седла головой вперед.

Ударившись оземь, он тут же оперся коленями и ладонями, еще плохо соображая, что происходит. Другой северянин, стоявший над ним с ухмылкой на лице, замахнулся штыком. Чарльзу показалось, что оранжевый свет стал слишком ярким, а жар – таким нестерпимо сильным, что он чувствовал его кожей. Солдат шагнул мимо умирающего Бедового и вонзил штык в живот Чарльза, распоров его от пупка до грудины.

Второй солдат приставил винтовку к его голове. Чарльз услышал грохот выстрела, почувствовал удар, а потом лес вокруг погрузился в темноту.

– Мистер Чарльз…

– Вперед, Эб! Там единственный выход…

– Мистер Чарльз! Сэр, проснитесь!

Чарльз открыл глаза и увидел женский силуэт, окутанный темно-красным светом. Он жадно глотнул ртом воздух. Красный свет. Лес все еще горит…

Нет. Свет исходил от красных абажуров на газовых светильниках в гостиной. Не было никакого огня, никакого жара.

– Августа? – пробормотал он еще в полузабытьи.

– О нет, сэр, – печально ответила женщина. – Это Морин, сэр. Вы так кричали. Я уж подумала, не припадок ли у вас.

Чарльз сел и отвел со вспотевшего лба темные кудри. Он давно не стригся, и волосы волной падали на воротник выцветшей голубой рубашки. Хотя ему минуло всего двадцать девять, его былая привлекательность порядком увяла из-за пережитых бед и лишений.

Напротив, в кресле гостиничного номера чикагского отеля «Гранд-Прери», он увидел свой ремень с кобурой. В кобуре лежал кольт 1848 года с выгравированной на нем сценой схватки индейцев с драгунами. На спинке того же кресла висело его цыганское пончо, которое он сам сшил во время войны для тепла из лоскутов, вырезанных из серых форменных брюк, синих мундиров северян, шерстяных одеял в желто-красную клетку и кусочков меха. Да, война…

– Дурной сон, – сказал он. – Я разбудил Гуса?

– Нет, сэр. Ваш сыночек спокойно спит. Мне жаль, что вам приснился кошмар.

– Мне следовало сообразить, что это всего лишь сон. Там был Эб Вулнер. И мой конь Бедовый. Они оба давно мертвы. – Чарльз потер глаза. – Все в порядке, Морин. Спасибо вам.

– Да, сэр, – с сомнением в голосе ответила она и тихо вышла из комнаты.

В порядке? Так ли это? – подумал Чарльз. Будет ли он вообще когда-нибудь в порядке? В этой войне он потерял все, потому что потерял Августу Барклай. Она умерла, давая жизнь его сыну, о котором он узнал только после ее смерти.

Сон все еще не отпускал его. Он по-прежнему видел горящий лес, ощущал запах гари, как и тогда, в пылающем Уайлдернессе, чувствовал жар, от которого закипала кровь. Этот сон как нельзя лучше отражал его настроение. Измученный и словно выжженный изнутри, он и в часы бодрствования снова и снова задавал себе два вопроса: где ему наконец обрести душевный покой и где найти такое место, в котором нет войны? Ответ на оба вопроса был один: «Нигде».

Он снова отвел со лба волосы, поплелся к буфету и плеснул в стакан виски. Из углового окна гостиной виднелись крыши домов на Рэндольф-стрит, окрашенные красноватым светом заката. Не успел он сделать последний глоток, пытаясь избавиться от навязчивых видений, как появился дядя Августы, бригадный генерал Джек Дункан.

– Чарли, у меня плохие новости, – сообщил он с порога.

Бревет-генерал Дункан, полноватый, румяный крепыш с волнистыми седыми волосами, был совершенно неотразим в полной парадной форме – длиннополом мундире с саблей на боку и ярким поясным шарфом. Черную шляпу с шелковой кокардой он держал под мышкой. Фактически на своей новой службе в штабе Миссисипского военного округа, расквартированного в Чикаго, Дункан имел чин капитана. Большинство временных званий, присвоенных в федеральной армии в военное время, было отменено, однако Дункан, как и остальные, получил право, чтобы к нему обращались как прежде. Он все так же носил на эполетах серебряную звезду бригадного генерала, хотя и сетовал на путаницу в рангах, знаках различия и форме, которая возникла в послевоенной армии.