«Одень Федю» называлась детская игрушка – бумажный Федя, вырезанный из последней страницы детского журнала, и приложения к нему: на белых клапанчиках, которые надобно загибать, чтоб держались, бумажные рубашечки, свитерочки, шапочки, маечки, штанишки, ботиночки с носочками… Кстати, где носочки-то? Полный гардероб на полу, а носочки-то?

Носочки при хозяине. Зеленовато-коричневый шелк, прикрепленный к допотопной упряжи, стягивающей ноги под коленями. Господи, господи, почему некоторые даже в порыве страсти не снимают носки, если не уследишь? Забывают? Или торопятся? Или считают себя особенно привлекательными в таком виде?

«Одень Федю», «Раздень Федю»…

У бумажного Феди очень скоро оторвалась голова и потерялась, и Феде приклеили самодельную, которая по причине нежных кудряшек больше подошла бы какой-нибудь Леночке или… Ирочке.

«Одень Федю», «Раздень Федю»… К черту Федю.

К черту Федю, когда вот она, наша героиня. Это она сейчас встает с постели и заворачивается, словно в тогу, в простыню. Она замедлила явиться, извиним ее – путь неблизок, но сон ее опередил. По сути нам все равно – сон ли, не сон. Пусть уж сон. Чего только не случится во сне! Но, будем справедливы, действительность порою нисколько не уступает самым странным сновиденьям.

Вот, к примеру, какая странность: вроде бы часы и часы должны были пройти в уже знакомой нам белой спальне, а шампанское нисколько не выдохлось, и лед в серебряном ведерке не растаял – ледяной мираж дрожит над чуть запотевшим серебром. Подсолнухи в вазе не увяли, лепестки упруги и, если поддеть их пальчиком, вот этим, с золотым кольцом-монеткой, и отпустить, ничуть не никнут. Разверстый гранат сияет так, будто его только что вскрыли, на виноградной грозди свежая пыльца и роса.

Она отщипнула виноградинку покрупнее – сладчайший сок на языке. Теперь – шампанского. В бокале пенится шипучка рубинового цвета, холодные искры щекочут нос.

Глаза же ищут зеркало. Само собой! Какая женщина не пожелала бы взглянуть на себя в зеркало, если на ней белоснежная тога, а в руке бокал красного шампанского?! Какая женщина, а в особенности если эта женщина – актриса? Короткая прическа встрепана – это не всем идет, но только не нашей героине, она прелестна и женственна.

Так где же зеркало?

То самое трюмо под кисеей, помните? Сорвем с него покровы! И вот оно, светло и благорасположенно, являет нам поколенный портрет весьма очаровательной фемины. Зеркальная фемина протягивает красный бокал навстречу той, что из плоти и крови, и пьет во благо их неразрывной связи. Сделав глоток-другой, она улыбается дружески, смотрит простодушно, потом лукаво, потом надменно, потом гордо поднимает подбородок, сдвигает брови, сжимает губы, отбрасывает рукою короткую прядь, упавшую на лоб. Теперь попробуем отрешенность во взгляде, губы вновь полураскрыты – то ли жрица, то ли жертва. Откинем голову, взгляд высокомерен – победительница. Именно так! Победительница, и беспощадна к тем, кто склонился к ее ногам.

А ну-ка, слова из роли, дорогая. Ты так убедительна в роли Юдифи.

И она произносит медленным шепотом, поднося к губам бокал:

– «Я выпью с тобой и приду к тебе на ложе. Так, быть может, придет смерть. Смерти нужна или жизнь моя, или любовь. Если подарить ей свою любовь, она не заберет моей жизни. Что же мне делать?»

Что делать?! Да ведь все уже решено – вот это победа! Что за победа! Ты победила саму Любовь.

И хватит уж лицедейства.

А взгляните-ка, победительница, что за фото на подзеркальной полочке. Не покажется ли оно вам знакомым? Ведь ваше лицо! Разве что высокий начес надо лбом давно вышел из моды. Разве что широкие, длинные черные стрелы никто уже не наводит на верхних веках. И такую открытую чуть не до половины пальцев остроносую туфельку на короткой шпильке вы, победительница, надевать ни за что не станете, чтобы не смешить друзей-приятелей. Ну, предположим, только на сцене или в кино придется сыграть нечто наивное, этакое ретро.

Тем не менее… Ну да, одно лицо, если не учитывать вышеперечисленных деталей. Что скажете, дорогая?

– Мама… – говорит она. – Мама.

На фотографии Елена чуть выныривает из шубки. Чуть поднимает бровь. И снова – укутана в меха. Чуть дрожит блик на лаке немного помятой туфельки. И пальчик с кольцом-монеткой глубже зарылся в мех.

– Мама?

Нет, привиделось. Игра зеркала, шампанский хмель, вот и привиделось. Фотография мертва. Не ответит.

Лучше прогуляйтесь по дому, героиня.

* * *

Прогуляйтесь по дому, пора уже.

Это очень хороший дом, богатый. Здесь, в мансарде, только белая спальня. А вы захватите с собою остатки вина, спуститесь по лестнице, по тихим коврам пройдитесь туда-сюда, откройте одну-другую дверь. Двери бесшумны в медных петлях, и за каждой серебрится, золотится, розовеет, сияет или тускло и нежно цветет некая комната.

Гостиная, например, – простор цвета карамели и шелковое дерево паркета. Или вот – кабинет. Бюро у стены в перламутровых инкрустациях. Барский диван, одетый мягкой кожей. Большой стол на тумбах, бронзовая лампа под абажуром молочного стекла. Книги – есть и редкие, но их не читают.

«К чему бы мне читать? – говорила Ванда. – Ничего нового я для себя не открою. Любовь, кровь, убийства, безумные письма, страстные слова… Вранье до гробовой доски. Дикость человеческая – все одно и то же». А зачем тогда книги, если не читать, мадам Ванда? Не продадите ли что-нибудь? «Книги зачем? Знать, им здесь место, вот пусть и пребывают. Продавать еще, прах тебя побери! Вот несытая, похотливая порода! Все готовы к рукам прибрать, себе подчинить! И владеть! И владеть! И мусолить до износу! Дрянь порода!» Какая порода, мадам Ванда?! «Ваша, мужиковская, козлиная. Ну, меня-то уж не подчинишь. Я теперь свободная!» Мадам Ванда, что вы опять разошлись? Было бы странно, если бы я… «Слышала уже все твои оправдания. Чихала я на них. Мужик – он и есть мужик, и козел пишется. Вот у меня варенье из китайки, идем чаем надуваться…»

Она немного сумасшедшая, мадам Ванда. Дня не пройдет без нападок в адрес мужского племени. Но следуем дальше.

…Здесь, за голубым занавесом, нечто вроде будуара. Кокетливые креслица и пуфы. По стенам, как и везде, фотографии, но еще и картины с букетами и фруктами. Ковер на полу тоже в букетах и фруктах. Для дневного отдыха – кушетка в шелковых подушках, в изножье – огромная, расшитая пионами голубая китайская шаль. Кушетка совсем небольшая, не сравнить с белой кроватью на двенадцать персон, что наверху.

Еще есть холл на первом этаже. Ванда называет его «передняя». «Передняя» занимает чуть не весь этаж. Это очень современная «передняя». Длинные светлые диваны, низкий стеклянный стол, в толще мутноватого стекла замурованы огромные бабочки южных широт (я, полон сентиментального сочувствия, все надеюсь, что поддельные). Что же еще? Вот – модерновый камин в блестящем кафеле, торшеры на гнутых ногах, хрустальная россыпь огромной люстры и телевизор из самых что ни на есть современных – плоское черное озеро. Телевизор своенравен – включается-выключается, когда сам захочет.