Наутро Петр Борисович заглянул на подъездные пути. Вся бригада, сгрудившись в тесное кольцо, благоговейно наблюдала, как ловко их бригадир орудует молотком, сращивая концы канатов. Когда он закончил, мужики выстроились в цепь и потянули срощенный канат от котлов к дальним анкерам. Тут только до главного инженера что-то начало доходить. Он вынужден был отлучиться по своим делам, а когда вернулся, один из котлов как раз завели на полозья. Подползла, одышливо пыхтя, маневровая «овечка». Салазки зачалили канатом, пропущенным через оба шкива. Другой его конец прицепили к «овечке». Оглушительно свистнув, паровоз тронулся с места и на самом тихом ходу поволок салазки по загодя смоченному грунту. Котел плыл в легком тумане, куда ему следовало, а рядом шагал Бирюков и важно помахивал флажком. К концу дня дело было сделано – все три громадины лежали рядком у стены котельной.

– А вы не верили, товарищ начальник, – подмигнул Кузька главному инженеру. Зощенко молча пожал ему руку, а подошедший узнать в чем дело начальник шахты премировал его от себя ста рублями за проявленную смекалку.

Вот еще такой случай был. В тот же тупик пришли тридцать шесть мощных лебедок, почитай, по тонне каждая. Зощенко сразу же вызвал Бирюкова.

– Что, Кузьма Иваныч, лебедки на путях видал?

– Видал.

– Надо бы их разгрузить и доставить на площадку у копра.

– Сделаем.

– За недельку, как, управитесь? Только знаешь, тут такое дело, ты уж извини, трактор занят пока.

– Да он мне без надобности.

– Дело твое, – хмыкнул Зощенко, – но через неделю чтобы закончил!

– Само собой! Вы ж меня знаете, Петр Борисыч. Много ли за работу пожалуете?

– А сколько ты хочешь?

– Сколь нормировщица насчитает, столько и хочу.

– Да вроде, на такие работы и норм никаких нету. По ста рублей на лебедку, как, хватит тебе?

– Пойдет! – как-то слишком скоро согласился Кузьма. – Но это самое, Петр Борисыч, нам бы тогда с лесного складу растяжечек получить, сотни две.

– Зачем они тебе? Впрочем, бери, раз нужно.

– Спасибо. И, это самое, нарядик бы сейчас прямо чтобы выписать.

– Ты, что ли, не веришь мне?

– Верю-то, верю, а только во всем порядок нужен. Так что нарядик бы, – подозрительно мялся бригадир.

Зощенко не стал углубляться и тут же подписал наряд, предупредив, что выполнение проверит лично и самым тщательным образом.

– Не извольте беспокоиться, товарищ главный инженер, – весело прокукарекал Кузьма, заботливо пряча денежную бумажку за пазуху.

Часа через три Петр Борисович вышел за чем-то из конторы и сразу же наткнулся на Бирюкова, бездельно топтавшегося у копра.

– Слушай, Кузьма Иваныч, мы ведь, кажется, договорились с тобой, что работа срочная!

– Ну! – как бы не понял хитрован Кузька.

– Так что же ты ни черта не делаешь?

– Как так не делаю? Очень даже делаю. Руковожу вот тута.

– Чем еще ты тута руководишь? – озлился Зощенко.

– Сейчас сами все увидите, заодно, значится, и работенку примете.

– Какую работенку?

– Ту самую.

«Ты, что это, мать твою, белены объелся?» – хотел крикнуть Зощенко, но как человек интеллигентный сдержался, сказав только:

– Смеешься ты надо мной, что ли?

– Никак нет, не смеюсь, вы вон туда гляньте, едут уже.

Тут только Петр Борисович заметил, что длинные еловые слеги выложены на земле наподобие рельсов. Из-за угла мастерских выкатилась странная процессия. Перевернутые лебедки, как танки, шли по этим «рельсам» своим ходом! Две большие шестерни, симметрично выступавшие за боковины корпуса, служили колесами. Следом валили рабочие из бирюковской бригады, женщины-подсобницы и вообще все, кто только мог. Некоторые из них без особых усилий крутили ручки лебедок, и те катились и катились себе. В конце маршрута их поджидали два дюжих «стрелочника». Сноровисто меняя направление последних «рельсов», они разводили лебедки по местам и ловко переворачивали их ломами. Вскоре перед обалдевшим Зощенко стояли в ряд все тридцать шесть штук.

– Объегорил ты меня, Кузьма, – только и смог он вымолвить, – но, должен признать, башка у тебя варит!

– Обижаете, товарищ начальник, как это я вас объегорил? Цену вы сами назначали, а работа вся исполнена.

Петр Борисыч только рукой махнул.

После завершения реконструкции бригаду Бирюкова перевели на подземку, а именно на Восточный участок, в качестве переносчиков. Там он тоже отличился и не раз затыкал за пояс наших дипломированных инженеров. Но я лучше о другом расскажу.

Сами знаете, в ту пору гудок был душой шахты. Каждый начальник старался поставить какой-нибудь особенный, а лучше всего такой, чтобы перекрывал все соседские гудки. Вроде как хозяева на деревне соревнуются: у кого кочет голосистей других будет. А там – это уж у кого какой характер был. Один начальник предпочитал, чтобы его гудок ревел дико и ужасно. Другой, напротив, желал, чтобы звук был покрасивее да помелодичнее. У нас, на двадцать третьей бис, гудок прежде плохонький был, слабый. Ну а после реконструкции, когда поставили новые котлы, тогдашний начальник шахты постановил немедленно исправить этот наследственный недостаток. Объявили, значит, конкурс на лучший гудок и премию победителю назначили по тем временам огромную – две тыщи рублей!

Избрали конкурсную комиссию под председательством старого слесаря Акулинушкина. Был он, надо сказать, немалою язвой, и вообще гнидой, но дело свое знал и в народе пользовался уважением. Об участии заявили одиннадцать человек: начальник механических мастерских, пара инженеров, рабочие, по большей части – слесаря, ну и Кузьма Бирюков, само собой. Через две недели на суд комиссии представлено было десять гудков: на один тон и на два, имелся, кажется, даже на три тона. Однако же бирюковского среди них не оказалось. Прослушивать решили по гудку в день, ровно в полдень, без выходных.

Настал первый день конкурса. Тройка членов жюри важно расселась у входа в контору за покрытым красной материей столом. Вокруг собралась огромная толпа болельщиков – почитай, вся шахта, кто в ту пору не был на смене, да еще бабы с ребятишками.

– Это чей же сейчас гудеть будет?

– Николая Арсентьевича.

– Воробьева? Ну, этот сделает, золотая голова! – заявляли одни.

– Чего он там сделает, спец недорезанный, – не соглашались другие, державшие руку конкурентов Воробьева.

– А чего ж не гудит-то, вроде двенадцать уже!

– Не, рано еще, Акулинушкин – он потачки не даст!

Все глаза были прикованы к установленному на крыше котельной гудку, необыкновенно красивому, выточенному из красной полированной меди. Наконец Акулинушкин взмахнул большим синим носовым платком. Гудок выкинул струю пара и протяжно заревел. Звук был басовит, но, по мнению большинства, слишком уж свиреп и мрачен, словно рык голодного зверя. Постепенно он делался все ниже и начал неприятно давить на животы слушателей. Под конец сорвался на хрип и затих. Наступившее молчание нарушил, как положено, председатель комиссии. Солидно прокашлявшись, Акулинушкин постановил: