Голос маркиза стал сумрачным, как вечерний свет, проникавший в камеру. Башенные часы Сен-Жермен-л'Оксерруа пробили восемь раз. Архиепископ встал и положил руку на плечо племянника, желая хоть немного успокоить его.

– Именно о ваших детях вам и следует в первую очередь подумать, Луи! О них и об их будущем, раз уж мать не хочет об этом позаботиться. Вы совсем не богаты… Если вы пообещаете мне вести себя спокойнее, я дам вам слово, что снова повидаюсь с вашей женой, пусть даже и ценой скандала. Она проявляет неописуемые эгоизм и жестокость. Пора ей услышать правду о себе самой.

Монтеспан быстро схватил руку священника и поцеловал ее.

– Спасибо, дядюшка, – с неожиданным смирением сказал он. – Если она выслушает вас, если вам удастся возвратить ее мне, знайте, что вы вернете мне больше чем жизнь! Я буду с нетерпением ждать результатов вашего посольства.

…Правду сказать, архиепископ Санса был не единственным, кого волновала судьба Монтеспана. Великая Мадемуазель также не забыла узника, и ее доброе сердце трепетало, когда она думала о его печальной участи.

Двор в то время перебрался в Шамбор, чтобы поохотиться. Наступило 4 октября. Лес был золотисто-рыжим, совсем как шевелюра новой королевской фаворитки. Все дни проходили в погоне за оленем или кабаном, по ночам устраивались самые разнообразные празднества, на которых прекрасная маркиза де Монтеспан, по всеобщему признанию, была некоронованной королевой. С тех пор как Луи заперли в Фор-л'Эвеке, ей стало куда легче дышать.

Мадемуазель с ее добрыми намерениями свалилась ей на голову, как камень в болото, испортив всякую радость. Вечером 4 октября принцесса явилась в апартаменты маркизы, где та наряжалась к очередному балу, и, не выбирая слов, объявила фаворитке, что ее нынешнее поведение более чем скандально. Было бы неплохо, вместо того чтобы танцевать с королем на балу, хоть на минуту вспомнить о муже, томящемся по ее вине в темнице. Естественно, подобная откровенность вовсе не доставила удовольствия любовнице Людовика XIV.

– Вашему Высочеству угодно дать мне понять, что я должна добиваться его освобождения? Но ведь я только-только вздохнула свободно!

– О! Мне это представляется совершенно естественным! В конце концов… Или, вернее, прежде всего, Луи остается вашим супругом, дорогая моя! Я знаю многих, кому очень не нравится его заточение. Церкви, например, и среди других – архиепископу Санса…

– Ах, этому!.. – пренебрежительно промолвила маркиза.

– Он ваш дядя по свойству, и он – князь церкви. Если он обратится в Рим с просьбой оценить ваше поведение, то… я в общем-то и не знаю, как тогда поступит мой кузен. Вспомните, что он – и это главное! – прежде всего Всехристианнейший король…

Тут было над чем подумать. Госпожа де Монтеспан была так пламенно влюблена в короля, или, что вернее, так ценила тот триумф, которого достигла благодаря его любви к ней, что совсем позабыла о муже. А ведь с какой нежностью еще недавно относилась она к бедняге Луи, которого теперь ей казалось таким удобным и уместным держать в темнице. Тем не менее, казалось, ее убедили доводы, высказанные Мадемуазель.

– Ну, хорошо. Скоро я увижусь с королем и…

– Не «скоро», а сейчас же! Вот он идет сюда… – ответила Мадемуазель.

Маркиза послушно направилась к королю, который в это время входил в ее апартаменты, окруженный блестящей компанией придворных в охотничьих костюмах. В тот же вечер приказ об освобождении маркиза де Монтеспана был отправлен в Париж, но… Но за ним тут же последовал новый приказ. На этот раз гласивший, что нежеланный муж обязан покинуть столицу в двадцать четыре часа и перебраться в одно из своих поместий в Гиени с официальным запретом выезжать оттуда вплоть до специального королевского разрешения. Монтеспан перестал быть узником, он превратился в изгнанника. Скандал не утихал по-прежнему.

Несколько дней спустя двор вернулся на место, и на следующее же утро после этого архиепископ Санса нанес визит королевской фаворитке. Чтобы его пропустили беспрепятственно, он надел парадный костюм придворного, который, впрочем, только добавил ему особой величественности. Вокруг Атенаис толпились ловцы удачи, но все почтительно расступились, давая проход князю церкви. Мужчины кланялись, дамы приседали в реверансе.

– Мадам, – громко произнес прелат, – мне нужно поговорить с вами о вещах, имеющих прямое отношение к спасению вашей души. Я должен потребовать у вас отчета о том недостойном отношении, которому подвергается мой племянник, маркиз де Монтеспан, чье имя, как мне кажется, вы до сих пор носите.

Мертвая тишина воцарилась после этих слов. Придворные затаили дыхание. Маркиза побледнела.

– Если бы ваш племянник вел себя благоразумнее, отношение к нему было бы иным, – дерзко ответила она.

– Не вам рассуждать о благоразумии, мадам. Ваша жизнь представляет собой непрекращающийся скандал, и вы бесстыдно стараетесь выставить эту свою непристойную жизнь напоказ, не стесняясь никого.

– Сударь! – попыталась протестовать фаворитка. – Вы забываете…

– Нет, это вы, по-моему, забываете, чье имя носите и какая благородная кровь течет в ваших жилах. Знайте, мадам, что, с точки зрения церкви, бесчестный поступок остается бесчестным, пусть даже его совершает сам король!

– Уходите, сударь! – закричала, еще сильнее побледнев от гнева, маркиза. – Уходите немедленно! Я надеюсь, вы все сказали…

– Но не все сделал…

Произнеся эти слова, архиепископ подошел к окаменевшей фаворитке, не способной пошевелить и пальцем, и своей красивой белой рукой отвесил ей полновесную пощечину. После чего спокойно удалился, не оборачиваясь.

Людовик XIV был ошарашен случившимся. Опомнившись, он пришел в неистовство. Гнев его еще больше возрос, когда в следующее же воскресенье монсиньор де Санс осмелился угостить всех собравшихся в королевской часовне проповедью, во время которой яростно клеймил распущенность короля и его любовницы. Взбешенный Людовик приказал взбунтовавшемуся прелату отправляться в Санс и сидеть там, пока король не решит, как наказать виновного. Но этот необдуманный поступок свидетельствовал лишь о том, что король очень плохо знал монсиньора де Пардальяна… На вызов он ответил вызовом. Архиепископ заявил, если король намерен изгнать его, то он отправится уж никак не в Санс, а… прямиком в Рим, чтобы добиться от папы публичного отлучения от церкви и самого короля, и его любовницы.

– Да уж, он сделает так, как обещает… – вздохнул Людовик XIV, понимая, что побежден, и оставил прелата в покое.

А пока его дядюшка доставлял пищу для разговоров придворным сплетницам, Луи де Монтеспан ехал в свою родную Гиень, исполненный печали и гнева. Единственным утешением по прибытии в замок Бельфон для него стало свидание с матерью и со старшим сыном, которые ожидали его у дверей.

Знакомые с детства пейзажи, такая дорогая его сердцу земля, на которой росли особенно величавые деревья, запах океана, принесенный ветром… Все это переполняло сердце маркиза давно забытой радостью. Может быть, стоило вернуться сюда намного раньше? Здесь утихает боль… Но когда вдовствующая маркиза подвела сына к низкой дверце, которую услужливо распахнул перед ним лакей, Монтеспан почувствовал, как в нем снова вспыхивает бешенство.