А вот добрый пастырь, на плечах у которого покоится овечка — сколько таких мосхофоров, как зовут их греки, вытесано из мрамора, собрано из цветных камушков в прочих домах! И только здесь этот добрый пастырь — настоящий Пастырь Добрый, ведущий Своих овец в райский сад, а если какая заболеет или заупрямится — так взвалит на плечи, Сам ее туда донесет. Неподалеку и тот райский сад с павлинами, царскими птицами, что истребляют змей и даже после смерти не подвержены тлению (по крайней мере, так о них говорят). И даже обычные символы времен года — прекрасные девы со своими дарами — вели ко Христу, говорили о Христе, собирались в хоровод вокруг Христа. Только надо было уметь это видеть.

А вот — и отчего-то это вызывало особенную радость! — петух и черепаха смотрят друг на друга. Два живых существа… только одно взывает к свету, приветствует песней солнце, способствует порождению светлых яиц и потому означает добродетель. Кладет яйца и второе, но они совсем другого рода — из них вылупляются скользкие, как порок, холодные и медлительные существа, и если заползет такое тебе в сердце — не скоро избавишься от него. Так смотрят друг на друга порок и добродетель, черепаха и петух, а ты выбираешь между ними, и выбора этого не видят, не ценят внешние. Феликс всем сердцем стремился к петуху, но так часто оказывался с черепахой… И мысли об этом отвлекали от молитвы, он стыдился своей черепашести, стыдился своего стыда, стыдился мыслей о стыде и лишь затем усилием воли выдергивал разум из этого мрачного кружения, представляя себе, как поет ясным весенним утром петух, — и улыбался ему.

В завершение собрания епископ спросил о болеющих членах общины, о ком точно знали, что прийти хотел, но не смог. Им Дары с Господней трапезы посылались на дом, и помимо двух-трех привычных имен вдруг прозвучало «Паулина». Впрочем, они сказали «Полина», глотая гласные — простые, не очень образованные люди, братья и сестры, как он приучает себя их называть.

— Я отнесу… Полине.

Он тоже проглотил гласные. Неловко было показывать этим людям, что он-то ходил в риторическую школу, что ему на том самом Форуме — да хоть сейчас, да любую речь, практически без подготовки. Но ведь стыдно этим кичиться среди них, как и мозаики во время молитвы рассматривать, пожалуй, стыдно…

Констант слегка удивился:

— Ты уверен?

— Да, — спешно ответил он, и добавил: отчего не послужить той, кто так верно служит Господу, а сегодня, видно, по немощи не смогла до нас дойти…

Епископ кивнул, отлил вино — Кровь Господню! — из чаши в небольшой сосуд наподобие арибала[8], только совсем без росписи, отломил небольшую часть освященного хлеба — Его Плоти! — передал Феликсу.

— Ты же знаешь, где она живет?

Он не знал, ему рассказали…

Кругом бурлила Аквилея — город у серого стылого моря, дышащий, теплый и бурный. Накрапывал зимний дождь, люди кутались в шерстяные плащи, неохотно покидали просторные портики, но всё так же покупали и продавали, спорили и мирились, приглашали на похороны и устраивали свадьбы, как повелось от времен Ноя. А Феликс со своим легким грузом, как корабль спасения, плыл по этим водам, неся в простой глиняной посуде самое ценное, что только может быть на свете, самое дорогое, но почти никому здесь не нужное — Кровь Христову и Тело Его. Ибо сотворил Он свет и отделил его от тьмы, и был вечер, и было утро — день один.

Лавку сапожника Зеновия у самой городской стены найти оказалось нетрудно, да и сам он сиял лысиной в окошке, склонившись над очередным чиненным-перечиненным башмаком из числа тех, что даже на заплаты уже не годятся, да заменить их нечем. Так и мы, подумал Феликс, так и мы в этом мире… Чинит нас Господь, не выбрасывает… Впрочем, отчего так мрачно?

И шагнул, шагнул с Дарами в уют чужого дома, от суетной улицы, от серого дождя.

— Мир тебе, Паулина!

Ее лицо хранило… да нет, оно было просто красивым. Даже со шрамом (след гонений за веру, не иначе!), даже в обрамлении седых и неубранных волос — а точнее, именно со шрамом, с сединой, со всеми признаками старости, которую она не собиралась прятать. И только глаза словно подернулись легкой пеленой, отстраняясь от аквилейской изящной суеты.

— И тебе мир…

— Феликс. Мое имя Феликс. Тебя приветствует община верных града Аквилеи и посылает тебе, по воле епископа Константа, святые Дары, чтобы и ты приняла сегодня участие в трапезе Господней.

Он не спросил ее, в чем причина ее неприхода, как следовало по указанию Константа. Если кто пропустил собрание по собственной суетности и лености, Дары — не для них.

— Благодарю… — она как будто растерялась, — я…

Он потупил взгляд. Добродетельная жена сознает свою недостойность, не торопится приступить к таинствам…

— Я уже позавтракала, друг мой Феликс. Сама. Я…

С тех пор, как собрания перенесли на утро, они собирались, разумеется, натощак —утренняя трапеза в доме Константа и была их праздничным завтраком. И это было правильно и верно, чтобы Плоть и Кровь стали первым, что вкусит человек в день Господень, прежде прочих, земных яств.

— Тогда… съешь их завтра утром, натощак!

Не рассердится ли она на его дерзость?

— Благодарю, — улыбнулась она, словно ребенку, — так и сделаю. Но тебе придется снова зайти завтра, забрать сосуд. Не пускать же его в обычный оборот после… Ты сможешь?

— Мне нетрудно, — улыбнулся он, — я же богатый бездельник. И заодно… я бы хотел поговорить с тобой.

Пожалуй, и сам себе он не признавался, что потому и вызвался отнести ей Дары. Женщина в годах, с опытом страдания — она поймет то, что робел он высказать собратьям по вере и что вовсе немыслимо было бы обсуждать с матерью.

— Проходи, — она улыбнулась, — присядем, поговорим сейчас. А впрочем, помоги мне сначала доразвесить белье. Подержи корзину.

Она! Стирала! Вместо собрания — она занялась стиркой! В праздничный день! А может быть, она испытывает его?

— Я не привык посвящать этот день труду… Но если ты настаиваешь…

— Феликс, милый Феликс… а я не привыкла выбирать дни, не удавалось мне этого прежде. Говорят, нужно творить добро. Мой добрый хозяин… Филоксен — кто же ему постирает? Только я. И ты вот поможешь теперь, если хочешь, конечно.

Да. А на него всю жизнь трудились рабы. Чтобы обеспечить ему покой Господнего дня — рабы, презираемые язычники, поднимались до света, стирали ему белье, мололи муку, пекли хлеба и сами ложились несытыми, в густой темноте… Это урок смирения. Как тонко и деликатно она указала ему!

Он держал корзину, она не торопясь расправляла чужой хитон, а из двух соседних ниш небогатого дома смотрели на них Кровь и Плоть Спасителя — и лары, домашние божки Зеновия-Филоксена. Как необычно сложилось всё в этот день!

— Вот и закончили, — улыбнулась она, — присядем? Хочешь подогретого вина… впрочем, не знаю даже, осталось ли у нас вино. Но точно могу заварить пряной травы.