Они ушли, забрав картину. Ева почувствовала, что чего-то лишилась, ей было даже немного больно, но на кухонном столе лежали пять тысяч долларов.

Раздался звонок. Она взяла трубку.

— Ева? — услышала она знакомый голос с акцентом. — Я хочу вас видеть. Это Бернар, вы меня узнали?

— Узнала.

— Я звонил вам, вас не было дома?

— Да. Вы где?

— Скажите «да», и я закажу здесь, в Париже, для вас билет. Вам надо будет только забрать его в аэропорту. Я хочу, чтобы вы приехали ко мне в гости. Запишите мой телефон: 40-74-03-54. Почему вы молчите? Что у вас с телефоном?

— Я слышу вас, Бернар. Я записываю…

— Вы приедете?

— Приеду.

— Запишите адрес…

И тут их разъединили. Ева от волнения не знала, куда себя деть. В квартире было тихо, но ей постоянно мерещились голоса, ей казалось, что мастерская наполнена людьми, собирающимися скупить все ее картины. Она вошла в мастерскую и посмотрела на то место на стене, где еще недавно висела картина «Желтые цветы». Теперь там было пусто. Ева писала ее осенью, на даче Драницына. Тогда шли дожди, рано темнело. Она жила у него больше недели, много работала. Они с Левой долгое время спали в разных комнатах, переговаривались перед сном, но в конце концов он не выдержал… Это был осенний роман, красивый, непродолжительный, плодотворный: той осенью Ева написала более двадцати натюрмортов и несколько вещей формального плана. Прав Гриша: жизнь продолжается, не могли же эти «цветы» висеть здесь до конца ее дней? Нет, конечно.

Она почувствовала голод. Вспомнила о том, что в холодильнике пусто, и позвонила Грише.

— Как ты думаешь, Гришенька, я правильно поступила? — спросила она.

— Нет слов, — ответил Рубин, он был уже пьян и еле ворочал языком. А она хотела пригласить его в ресторан.

Но появился Вадим. Увидев Еву в черном вечернем платье с открытой спиной, он пришел в восхищение. Блестящие волосы красиво уложены на затылке, в ушах — длинные, до плеч, агатовые серьги.

— Я хочу в ресторан, в тот, где нам подавали улиток и петуха в вине. Я хочу есть, я умираю от голода.

Это был скорее бар, чем ресторан, под скромным названием «Bistro Francais». Ева заказала теплый зеленый салат с козьим сыром, дюжину улиток в чесночном соусе, блинчики «Сюзетт» и суфле «Гран-Марнье». Вадим заедал французскую настойку петухом в вине. Это был праздник живота, праздник жизни. Только вот Ева выглядела несколько рассеянной. Она смотрела куда-то мимо Вадима и о чем-то думала.

— Мы встречаемся с тобой уже больше года, — проговорил Вадим, стараясь не смотреть на Еву и кроша булку в тарелку с соусом. — Ты знаешь, что я люблю тебя. Я многое прощаю тебе, но ты продолжаешь встречаться с другими мужчинами. Этот Рубин, зачем он тебе нужен? А Драницын? Скажи, ведь это из-за него ты поехала в Подвал? Ты же сказала мне, что между вами все кончено.

Ева подняла на него глаза.

— Ты сошел с ума, Вадим! Мы пришли с тобой в ресторан, чтобы отдохнуть, а ты несешь здесь бог знает что… Какой Драницын, какой Рубин, о чем ты? Я живу так, как мне хочется.

Я предупреждала тебя в самом начале, что не потерплю насилия. Или ты считаешь, что я должна сидеть дома, работать, а все свободное время проводить с тобой? Тебе уже недостаточно, что я провожу с тобой ночи? Мне это скучно.

Прав был Гриша, тысячу раз прав: она не так живет. Она ушла в себя, а Вадим лишь усугубляет это одиночество. Зачем так болезненно любить? Почему бы ему не радоваться своей любви? Он сидел перед ней, опустив голову, обиженный взгляд его был теперь обращен на растерзанного, пропитанного вином петуха.

Вадим в постели, словно стакан молока на ночь: регулярный и полезный. С Левой было намного веселее. Лева был непредсказуем.

Вадим положил руку на ее ладонь.

Жест был настолько естественным и непроизвольным, что в душе Евы что-то перевернулось. Она наклонилась к нему и заглянула в его глаза. Какая печаль, какая невыразимая грусть сквозили в его взгляде! Как же он боялся потерять ее!

— Я люблю тебя, Ева. Я не могу без тебя.

Я знаю, что ты решила бросить меня. Я это чувствую. И этот звонок ночью…

Ева почувствовала себя предательницей. Она провела с ним ночь, она позволяла ему любить себя, а сама в это время вынашивала, как незаконное дитя, мысль о скором отъезде в Париж.

А ведь он ничего не знает о Бернаре, о ее тягостном ожидании следующего звонка, когда он назовет ей день отъезда и время… Как же она может быть такой жестокой? И когда она стала такой?

— Едем к тебе, — неожиданно сказала она и поднялась из-за стола. — Немедленно. Я хочу тебя, Вадим. — Она схватила его за руку и, не помня себя от желания обнять его, почти выбежала из бара.

Мокрый асфальт блестел черным глянцем, в нем отражался голубой и желтый свет фонарей. В такси Вадим крепко обнял ее за плечи и прижимал к себе с такой силой, что, казалось, боялся, будто она сбежит. Свободной рукой он обнажил ее колено, и теперь, в темном салоне машины, оно белело и выглядело страшно непристойно. Ева легко коснулась рукой чуть ниже живота Вадима. Как же странно устроен человек!

Быть может, разумом она и противилась мужчине, а плоть стремилась к плоти, и Ева слепо подчинялась этому, стараясь не думать об инстинктах.

В его спальне пахло дождем, запах которого врывался через открытое окно, капли его блестели на подоконнике. Вадим нежно промокал влажный лоб Евы, она, обнаженная, лежала, положив голову на его плечо, и курила.

— Значит, ты хотела уехать без меня?

Она убрала волосы со лба и кивнула.

— Я хотела начать новую жизнь, понимаешь? Мне казалось, что я буду больше писать, что я изменюсь, стану совсем другой. А какой человек не хочет перемен?

— Я, например. Я хочу, чтобы ты всегда лежала вот так же, положив голову мне на плечо, чтобы мы всегда были рядом, чтобы ты встречала меня на пороге, пусть даже со своими противными кистями… Выходи за меня замуж, Ева.

Она не пошевелилась. Замужество у нее ассоциировалось в основном с детьми, а к этому она еще не была готова.

Внезапно ей захотелось домой.

Закутавшись в простыню, она подошла к окну. Москва светилась мутными от дождя огнями, шелестели потемневшие кроны деревьев, где-то внизу, в подворотне, скулила брошенная собака.

— Я хочу домой, — сказала Ева. — Ты же знаешь, я могу работать даже ночью. Кроме того, теперь я боюсь за свою мастерскую. Надо будет завтра утром позвонить Смушкину, чтобы он со своими ребятами как можно скорее поставил решетки. Я пойду, а? — Она оглянулась и увидела, что Вадим отвернулся к стене.

Он обиделся. И так будет всегда.