Бортовой журнал недоступен. Руки связаны за спиной. Я заточена в своей каюте. Что ж, стану делать заметки в уме.

День плавания, похоже, *** – следующий. Значит, сегодня – *** июля. Время, судя по солнцу, пробивающемуся сквозь зашторенный иллюминатор, около десяти утра. Курс, если ориентироваться на то же светило, от зюйд-зюйд-оста до зюйд-зюйд-веста, то есть от ста пятидесяти до двухсот двадцати градусов – практически обратный тому, каким мы шли. Ясно. Волнение, похоже, усилилось до трех-четырех баллов.

Я лежала ничком на койке, стараясь вытянуться параллельно ДП (диаметральной плоскости) – так меньше ощущалась качка, которая в закрытых помещениях переносится гораздо хуже, чем на вольном воздухе. Но сейчас мне думалось не о морской болезни: я все пыталась проанализировать, что же произошло и как выпутаться из плачевной ситуации, однако получалось плохо. В мозгу проносились лишь отрывочные глупые мысли: «Пираты?! Откуда они здесь? Такого не бывает! Мы не у побережья Сомали, а в Эгейском море!» Я прислушивалась к доносившимся сквозь переборку гортанным голосам захватчиков – говорили они по-арабски, однако, насколько я могла судить, с акцентом. Какой именно акцент, я не сумела разобрать, но мне отчего-то казалось, что французский.

Но мысли текли вяло – сказывалась бессонная ночь, да и качка убаюкивала меня, словно младенца в люльке. Я то и дело соскальзывала в забытье, сопротивлялась ему, улетала в беспамятство, потом на секунду пробуждалась – и, наконец, задремала настолько, что сумела увидеть сон: долгий, тягостный и очень реалистичный. Все так, как случилось на самом деле: сперва – звонок в дверь, и незнакомый человек в строгом костюме говорит: «Мужайтесь, Инна Ивановна, у меня для вас печальное известие. Ваш супруг, Вадим Петрович, скончался. Он погиб в автомобильной катастрофе, во Франции», – а дальше, как и тогда, лишь отдельные слова сквозь гул в ушах: «Авария… Повреждения, несовместимые… Врачи боролись до конца…»

Затем сон перенес меня на Богородское кладбище, и я опять увидела день Вадиковых похорон, в точности как в реальности: мелкий дождичек, черные зонты, черные костюмы, заплаканные лица людей. В толпе я различала искаженные лица свекрови и мамы – они поддерживали друг друга… Насупленные, растерянные друзья, множество незнакомых лиц, теперь особенно видно, как его все любили. Беззвучно рыдает капитан Иван. Изо всех сил сдерживаются братья Воскобойниковы…

И опять смена декораций. Я снова испытываю шок – словно все еще не знаю, что должны сказать люди, которые пригласили меня в неприметное здание безо всякой вывески. «Это награды вашего супруга, покойного Вадима Петровича… Этим орденом он награжден посмертно… Да, боевого Красного Знамени. Нет, их вы забрать не можете, так как награды боевые, а деятельность вашего супруга по-прежнему под грифом «совершенно секретно»…

Так я и переживала во сне самые сильные потрясения четырехлетней давности – словно подсознание готовило меня к скорой встрече с любимым мужем – очевидно, на небесах… «Да будет ли оно?!» – воскликнула я во сне – и проснулась, и поняла, что ответа на этот вопрос никто не знает, но, скорей всего, он однозначный: «Нет!». Нет, мы с ним больше никогда не встретимся, ни в этой жизни, ни в загробной. И значит, я должна бороться, цепляться за жизнь и свое дело! Как в последние свои минуты, не сомневаюсь, сражался мой Вадим…

…Следующие сутки я провела отрезанная от всего мира. Трижды ко мне в каюту приходил конвоир: приносил пищу, воду и пустое ведро. Он был с автоматом и в маске, так что лица не различишь, только глаза, спокойные, темно-оливковые. Автомат – американского производства. Тюремщик не выходил: развязывал мне руки и смотрел, как я ем. Слава богу, отворачивался на минуту, подав мне ведро. «Мерзавец», – шептала я про себя и молилась. Однажды до меня донесся громкий, возмущенный голос капитана Ивана, и я порадовалась, что он жив. Братьев я не слыхала, но почему-то была уверена, что с ними тоже все хорошо – насколько о подобном можно говорить в нашем положении.

А еще я мучительно пыталась придумать план спасения. Но то, что приходило в голову, было, по зрелому размышлению, совсем не выполнимым, а простые способы выручить себя и друзей никак не придумывались.

И еще я размышляла – и недоумевала, – отчего они нас попросту не взорвали? Зачем этот захват? Я спрашивала себя и о том, почему они нас всех не убили? Ответ на оба вопроса мог быть лишь одним: противники очень дорожат тем, что они захватили. И вещью. И всеми нами (или одним из нас).

* * *

Вместо бортового журнала. *** день похода, четвертый день после захвата. Значит, *** июля. Ночь. По ощущениям, около четырех утра. Яхта по-прежнему во власти пиратов. Курс, вероятнее всего, около двухсот семидесяти, то есть строго на вест. Мы возвращаемся?

Все эти дни я провела в одном и том же положении – со связанными руками на своей койке. Ничего не менялось: я ни с кем не говорила, не слышала никого из наших, не видела ни единого человека, кроме моего тюремщика. Захватчики, как и раньше, разговаривали между собой по-арабски, однако я совершенно уверилась, что практически для всех из них это язык не родной. Зачем же тогда они используют его? Чтобы замаскировать свою истинную национальность? Замаскировать – перед кем и для чего? Из-за нас? Значит, они все-таки собираются оставить нас в живых? Может быть, получить выкуп? Нет, скорее работать с нами. Впрочем, пока остается только гадать…

На второй день изменилось лишь то, что мой тюремщик начал заставлять меня разминать руки и только потом снова связывал их жесткой пластиковой лентой.

И вот, на четвертую ночь я вдруг проснулась: в мой иллюминатор ударил сверкающий ослепительно белым луч прожектора. Потом он убежал, оставив меня в темноте, нахлынул снова. Вскоре я услышала наверху возбужденные голоса – на этот раз говорили по-французски. Затем ночную тишину прорезала очередь – очевидно, крупнокалиберного пулемета, потом где-то неподалеку взревел мотор скоростного катера, послышался мерный шум приближающегося большого судна. Потом – чья-то беготня по палубе, быстрый топот по трапу, треск ломаемой двери в мою каюту, яркий свет, бьющий прямо в глаза, и удивленный выкрик, причем на чисто русском языке:

– Гля, баба!

…Дальнейшие события достаточно хорошо освещены в сотнях средств массовой информации, отечественных и зарубежных. Подробно описано, что пираты скрылись в неизвестном направлении и задержать их не удалось. Сообщалось, что российские десантники доставили нас троих – меня и братьев Воскобойниковых – на десантный корабль «Стремительный». Капитан Иван Домнин остался на яхте «Марина VII» и с помощью нового экипажа из двух человек, перешедших с военного российского корабля, доставил-таки наше плавсредство в пункт назначения: порт Сочи. Кое-кто также, с некоторым удивлением, отметил, что прибытие яхты в Россию прошло совершенно незамеченным и никто из пишущей или снимающей братии ее так и не увидел.

Словом, внешняя канва дальнейших событий вокруг нашего многострадального судна известна, в буквальном смысле, всем и каждому. Посему я не стану на них останавливаться, замечу лишь, что уже на третий день после того, как мы перебрались на «Стремительный», я попала в объятия моего любимого сына Антошки в аэропорту Шереметьево. Меня даже встречала пара фотокорреспондентов и несколько телекамер – однако новости о захвате и освобождении нашей яхты уже перестали быть самыми горячими и сместились с первых полос куда-то в глубь народного интереса.