— Да уж, рассказывайте, миссис Девлин, рассказывайте…

Арлингтон вздыхает, и некоторое время внимательно разглядывает пол кареты.

— Я могу, конечно, пожалеть об этом, но так уж и быть… Позвольте предложить вам альтернативу Ньюгейту, — говорит он — Мне потребуются ваша помощь в Уайтхолле[7].

— Вы просите меня об услуге?

— Ну что вы, вовсе нет. Я предлагаю вам отсрочку, и к тому же, если вы не справитесь, очень непродолжительную.

— И что вы от меня хотите?

— Не торопитесь, моя девочка. Сначала вы должны принять решение: Уайтхолл или Ньюгейт.

Насколько она его поняла, от тюрьмы ее отделяет лишь один неверный шаг, даже если она согласится. Значит ли это, что на всю оставшуюся жизнь она превратится в марионетку Арлингтона? Избавиться от него можно будет только в том случае, если он попадет в опалу и лишится власти, а для человека, который близко стоит к королю, такая возможность существует всегда, но на это нельзя рассчитывать. Она подавляет желание прижать кончики пальцев к пульсирующим вискам. Боль, как и смерть, уравнивает всех, боль делает ее отчаянной и безрассудной.

— Уж лучше Ньюгейт, чем всю жизнь быть игрушкой ваших капризов.

Любезное выражение сразу исчезает с лица Арлингтона.

— Значит, вы предпочитаете тюрьму? — сердито наклонился он к ней, — Может, напомнить вам, что я человек занятой, что у меня голова забита важнейшими государственными делами? Поэтому я могу упустить некоторые мелкие подробности и не сообщить, скажем, что посадят вас на долгие месяцы, а может быть, и годы. Говорят, после смерти вашего отца вашей матушке стало хуже, что она совсем лишилась рассудка, что она уходит из дома и бродит по улицам совершенно безумная. Кто позаботится о ней, кто даст ей средства к существованию, если не вы? Она кончит тем, что попадет в Бедлам[8]. Ваш выбор ужасен, на это способна только такая упрямая, эгоистичная девица, как вы.

Он откидывается на спинку сиденья, торжествующе задрав кверху подбородок. Карета вздрагивает и со скрипом останавливается. Арлингтон резко отдергивает кожаную занавеску: за окошком виден скромный фасад Ньюгейтской тюрьмы с ее несокрушимыми стенами из камня и железа.

Что уж там говорить, министр прекрасно осведомлен, о ее матери действительно некому больше позаботиться.

Отец ее всегда говорил, что Арлингтон — не человек, а чудовище. Теперь она сама убедилась, что он был прав.

— У вас нет сердца.

— У меня есть сердце, миссис Девлин. Просто я считаю ошибкой вмешивать сердце, когда нужно решать насущную проблему.

Уайтхолл кажется совершенно безлюдным. Через ворота, выходящие на Кинг-стрит, карета доставляет их к самому дальнему крылу дворца, далеко от главного входа, где Арлингтона наверняка узнают и уж непременно заметят его спутницу. Звероподобные телохранители министра отбывают вместе с каретой, скорей всего, выполнять очередное грязное поручение Арлингтона. Анна с министром стоят рядом с дрожащим пятном света, отбрасываемым закрепленным в стене факелом, под выходящей на улицу аркой в высокой каменной стене. Она догадывается: они кого-то ждут. И еще она догадывается, что Арлингтон кое-что от нее скрывает.

Она ставит чемоданчик на булыжную мостовую и всматривается в темноту безлунной ночи, всем существом ощущая, что вокруг ни души. Когда она была моложе, то вместе с отцом иногда посещала Уайтхолл, еще когда у нее не было Натаниеля, когда не было Сары. Как давно это было, кажется, в какой-то другой жизни, но общее расположение дворца она не забыла. За каменной стеной в кромешной темноте скрывается лужайка для игры в шары, а за ней густой парк со множеством тенистых уголков. С противоположной стороны, на самом берегу Темзы, громоздятся двух- и трехэтажные дворцовые строения, в которых освещены всего несколько окон в разных концах. Вместе с жилыми помещениями для полутора тысяч придворных дворец Уайтхолл представляет собой город в городе, где есть все: угольные и дровяные склады, кузницы, мануфактуры, множество кухонь, ювелирные и шляпные мастерские, казармы для стражи, часовни, церкви и конюшни. Всегда освещенный сотнями ярко пылающих свечей во время королевских приемов и званых вечеров для придворных, нынче ночью дворец тих и темен: не заметно в нем суеты, не слышно шума Лишь однажды она видела его столь же тихим и покинутым: в тысяча шестьсот шестьдесят пятом году, когда по городу бродила, наводя ужас на жителей, чума, и весь двор, до единого человека, бежал в Оксфорд.

Она прислоняется спиной к камню арки. Выйдя, наконец, из кареты, она почувствовала огромное облегчение, но голова все еще мучительно ноет. Стоит замереть, перестать двигаться и говорить, и боль утихнет, даст хоть какую-то передышку. Но она почему-то уверена, что такой возможности у нее не будет, по крайней мере, в течение ближайших нескольких часов. О, как хочется принять лекарство! Всего несколько капель, этого было бы достаточно, но не станет же она теперь наклоняться, открывать чемоданчик и так далее, демонстрируя перед Арлингтоном свою слабость.

Она украдкой бросает взгляд на бесстрастное лицо всесильного министра. Зачем он привез ее сюда — и почему таким страдным образом? Зачем вся эта таинственность? Неужели в город снова нагрянула чума, а он пытается это скрыть? Но при чем здесь она? С чумой ей не справиться, как и любому другому врачу. От этой болезни не существует лекарств ни здесь, ни на континенте, ни даже на Востоке, откуда она пришла. Анна уже не в силах сдерживать любопытство.

— Почему во дворце пусто? — спрашивает она.

— Король уехал в Хэмптон, и большая часть двора отправилась с ним, — отвечает Арлингтон.

Не похоже, чтобы он лицемерил.

— А с какой целью?

На этот вопрос он отзывается утомленной усмешкой и смотрит на нее недоверчиво.

— С какой целью? А разве Карлу нужна какая-то цель? Он — король. Он может делать все, что захочет, по собственной прихоти.

Пока он говорит, в глубине сада появляется какой-то огонек. Они молча наблюдают, как огонек приближается, растет и становится ярче и скоро превращается в незнакомого мужчину с фонарем.

— Наконец-то, — бормочет Арлингтон.

Мужчина поднимает фонарь до уровня плеч, густой мрак отступает, и Анна видит, что перед ними слуга: до блеска начищенные сапоги, шапка отливающих медью волос, в которых пляшут тусклые блики пламени. Он подходит ближе, и становится видно его лицо: чистая кожа, глаза слегка навыкате, густые брови и редкая бородка. Лет двадцать, не больше. Надменный нос, губы плотно, даже вызывающе плотно сжаты — если бы не ливрея, человека с таким лицом она приняла бы за аристократа. Оно ничего не выражает, кроме глубочайшей почтительности — такую маску предпочитают носить все, кто служит лицам могущественным, занимающим высокое положение в обществе. Впрочем, скорей всего, этого от них ждут сами лица, обладающие высоким положением и властью, а уж Арлингтон несомненно из тех господ, которым повинуются беспрекословно.