Быть может, рабов заставят самим убить друг друга, чтобы один, последний выживший, получил второй шанс и был отпущен живым.

Быть может, даже сам патер Мэгли спустится на песок, чтобы под экзальтические вопли многотысячной толпы вонзить свой кинжал, инкрустированный йамимарами, в глотку каждого приговоренного.

Все эти варианты и многие другие успела услышать Исмин, пока ехала в большой плетеной повозке, прикованная цепью к своей соседке, тогда как та была прикована к третьей рабыне, а третья — к четвертой… Они все были соединены. Все пятьдесят рабов и рабынь. Сбежать было невозможно, хотя свобода казалась такой близкой: только протяни руку — и схватишь пальцами свежий воздух и солнечные лучи.

В повозке не все были с рудников, но те, кого вытащили из подземелий Арсанары, щурились и прятали лица. Глаза резало от света, мир вокруг расплывался, подернутый поволокой слез. Исмин почти не видела, как их везут по городу, хотя с детства знала этот город как свои пять пальцев: все его петляющие, извилистые улочки с каменными домами и этажами, нависающими один над другим так, что между балконами пятых этажей на двух разных сторонах улицы можно было положить небольшую деревянную доску и пройти по ней, и все его рынки — овощной, рыбный, мясной, вещевой, невольничий с высокими столбами и запекшейся под ними кровью, — и все ярмарочные палатки, и дворцы, и арены…

Арена Мори была самой большой. Ее построили в семьсот первом году. Сейчас шел семьсот седьмой. Арену назвали в честь патера Мори, который незадолго до этого заблудился в лесу и погиб, попав в лапы к артахесисам… а может, и к ведьмам, никто толком не знал. Патер Мори был главой Криниса. Потом его сменил на почетном посту патер Мэгли.

Исмин на Арене Мори не бывала. Да и на других аренах тоже. Куда уж им, простым крестьянам, было попасть на Игры… Они с сестренкой только издали могли слышать звуки труб, крики толпы, лязганье мечей и рев голодных зверей. К тому же, родители все равно были против, чтобы дочери в столь юном возрасте видели смерть.

А теперь Исмин сама должна была принять смерть на песке Арены.

Под трибунами Арены были извилистые лабиринты служебных помещений. Тут хранили оружие, запирали в клетках львов и тигров, сюда же тащили трупы поверженных бойцов, чтобы позже сжечь их на окраине города, здесь ждали своего выхода участники поединков и приговоренные к казни. С деревянного ступенчатого потолка свисали металлические каркасы для фонарей, которые стражники зажигали от своих факелов. Когда на трибунах шумели и топали зрители, фонари раскачивались из стороны в сторону, обдавая мрачные стены огненными всполохами, а головы проходящих мимо рабов и бойцов — снопами искр.

Исмин и остальных рабов привели сюда, чтобы перед казнью не пришлось тащить их из повозки. Стражники быстро выстроили их в линию вдоль стены, а потом заставили сесть на землю. Только здесь, в освещенном факелами полумраке, Исмин смогла наконец нормально открыть глаза и рассмотреть своих товарищей по несчастью.

Пятьдесят рабов, скованных одной цепью. Пятьдесят невольников со всех уголков проклятой столицы. Кто-то из них, как Исмин, были раньше свободными людьми, кто-то сразу родились рабами. Здесь были мужчины и женщины, молодые и старые, изможденные — с рудников, — и более крепкие — чьи-то личные рабы или шлюхи из богатых публичных домов… Была здесь даже маленькая девочка лет десяти или одиннадцати. Глядя на нее, Исмин невольно вздрогнула: столько неизбывной тоски было в серых глазах этого ребенка… Девочка молча жевала свою нижнюю губу и смотрела исподлобья. Исмин быстро отвела от нее взгляд и потупилась в пол, стараясь не думать…

— Это еще что? — голос прозвучал над самым ухом, и Исмин вздрогнула. Она согрелась между двумя человеческими телами и немного задремала, а теперь снова оказалась в реальном мире — под трибунами Арены Мори, на холодной земле и в кандалах. Прямо перед ней кто-то стоял. Она медленно и несмело скользнула взглядом снизу вверх — по тяжелым сандалиям, широким штанам бордового цвета, крепкому торсу, вдоль и поперек исчерченному шрамами, груди с недавно выбритой порослью, плечам, шее и мрачному загорелому лицу с глазами, подведенными черной подводкой, и такими же черными, волнистыми, свисающими до лопаток волосами. На секунду ей показалось, что мужчина смотрит на нее, но нет: он смотрел на них всех.

— Рабы, — стражник, стоявший поодаль, равнодушно махнул рукой.

— Это я и сам вижу, — хмыкнул мужчина. — Зачем они тут?

— Для большой публичной казни, неужели непонятно, Арвор? — теперь голос стражника прозвучал раздраженно.

— Твою мать, — прошипел мужчина. — Кто из них действительно это заслужил? — спросил он, и сам же ответил: — Никто. И какой будет казнь?

— Не знаю, распоряжений еще не давали, — стражник пожал плечами, а потом добавил иронично: — Но уверен, ты будешь наблюдать за ней с самого почетного места, господин чемпион.

Арвор — Исмин запомнила его имя, — отошел, и только тогда девушка заметила, что в его руках два блестящих стальных меча. Этот мужчина был бойцом. Чемпионом. Скорей всего, он готовился сражаться в финальном поединке торжества… Увы, ей до этого поединка дожить было не суждено.

Игры уже вовсю шли. Поединок за поединком сотрясались трибуны, со ступенчатого потолка летели пыль и щепки, фонари раскачивались и сыпали искрами, топот и крики сливались в единый гул. Сколько тысяч арданцев было там, под солнцем? Сколько свободных человек наблюдало, как умирают несвободные? Они аплодировали, и скандировали что-то, и топали ногами в едином ритме…

Время от времени мимо Исмин протаскивали по песку окровавленные трупы с отрубленными руками и ногами, проломленными черепами и вытекающей мозговой жидкостью… По песку тянулся кровавый след. Она вжималась в стену, насколько могла. Бойцов, ожидающих своей очереди выйти на Арену, становилось все меньше и меньше… День клонился к закату. Патер Мэгли вместе с семьей давно был на трибунах — о его прибытии возвестили фанфарами, — а вот Император не приехал, об этом сокрушенно шептались какие-то бойцы, видимо, мечтавшие сразиться перед очами Его Благочестия… Исмин слушала их в половину уха.

— Казнь! Казнь!

Наконец объявили казнь, и их еле живая, измотанная, истощенная кучка зашевелилась, выпутываясь из лохмотий и звеня цепями.

— Давайте! Живее! — стражники копьями тыкали