Я догадался:

— Да это ж тыква была! А по-украински они Гарбузами называются. Из них очень вкусная каша с пшеном, а если испечь, так еще вкуснее. Не обманули вашего председателя, просто ошибка вышла.

Мне представилось, как председатель этот ездил на Украину, выпрашивал у кого-то семена арбуза, не зная, что на Украине они кавунами называются, а потом уговаривал своих селян, какие будут удивительно вкусные плоды, и ухаживать совсем не надо. И все сажали, ждали момента. Так сделалось жалко этого энтузиаста-председателя, сколько их таких, горящих желанием улучшить жизнь.

Выкопали яму — самим страшно, какая огромная. Вход решили сделать пандусом, посередине стол вкопаем, воздушную оттяжку сделаем. Мужики сидели вокруг, смотрели на нашу работу, слушали разговоры, как и что будет, и один посоветовал:

— Вы бы своему начальству сказали, здесь у нас колхозное хранилище есть для картошки, так там и переборки бревенчаты, и стены бревенчаты, и сверху земли насыпано много. А потолок в два наката хоть и не очень толстый, так подложить можно.

Пришла Тоня, рассказываем ей о предложении колхозников и что в картофелехранилище места гораздо больше, целый батальонный медпункт получится — и раненых есть куда положить, и для операций удобно. Мне приятно Тоне докладывать, хочется ей сделать что-то хорошее. Знает ли она, что мне нравится? Ведь я ни слова не сказал ей. Наверно, знает или чувствует.

Тоня вернулась скоро с приказом:

— Делайте срочно! Начальство одобрило, по расположению очень подходит для батальона.

У нас с Лешей закипела работа. Мы уже не копали, а пилили, тесали топорами. Сделали стол операционный, почистили отсеки, выстлали все свежей соломой, стало даже празднично; я все представлял, как важно, чтобы раненый, которого принесут сюда и положат на солому, чувствовал облегчение.

Приехало начальство: комбат, молодой грузин, и с ним полковник. О чем-то говорили, все рассматривали дотошно. Тоня потом сказала, что наш операционный пункт признан лучшим в батальоне. Мы обрадовались, это было как получение награды. А Тоня на следующий день принесла мне в подарок свое одеяльце, сказала:

— Нате вам, а то, смотрю, вы совсем без вещей, а уже холодно.

Боже, как важен для жизни даже маленький добрый поступок, и как мы не знаем его последствий! Это маленькое Тонино одеяльце спасло мне жизнь. И не только мне. Как всегда неожиданно, под дождем, на рассвете, построили нас и повели куда-то. Потом опять марш…

Что остается от солдата. — Выход на рубеж. — Хлеб. — Листовки. — Ложная тревога. — «Русь, спать иди!» — Первая атака. — В окружении. — Паника

…Опять мы движемся. Нам сказали, что немцы прорвались под Вязьмой и нас направляют на ликвидацию прорыва. Мы находимся недалеко от города Холм-Жирковский.

Подойдя к лесу, увидели обуглившиеся постройки, вернее, торчащие печи и черные головни — все, что осталось от построек. На опушке развороченная земля, воронки от бомб, в сожженных домах и рядом трупы красноармейцев с синими в пузырях телами, со вздувшейся краской на касках, возле них обгорелые стволы винтовок и остатки солдатских лопат. Все произошло, видно, совсем недавно, еще тлели угли и стоял тяжелый запах. В оцепенении мы стояли и смотрели, и проносились перед нами картины, как недавно такие же, как мы, красноармейцы отдыхали или прятались тут от налета и были застигнуты смертью. Здесь впервые мы ощутили страх смерти, и как-то неприятно затошнило, и в какой-то момент захотелось сесть на землю и никуда не идти. Но каждый поборол себя, колонна двинулась, через несколько минут заговорили, перебрасываясь шутками.

Солнце почти село, устало двигались люди, я смотрел на качающиеся плечи и головы и пытался не думать об этой первой смерти, увиденной так близко. Каска да лопата… Несколько обугленных железок — вот все, что остается от солдата.

Миновав лес, вышли на открытое место. Впереди открылось поле с кустарником и желтой травой высохшего болота, на горизонте силуэтом на фоне неба протянулась по бугру деревня. Нас срочно перестраивали в боевой порядок, объясняя задачу: мы должны пробежать поле и закрепиться возле ольховых зарослей — это исходный рубеж, затем начнется атака, на горе в деревне находится противник. Мы были голодными, и нам больше всего на свете хотелось есть.

Нам нужно было бежать правее. Перепрыгнув изгородь, увидел в огороде двух женщин, закапывающих в яму сундук со своим скарбом. В огороде росла капуста. Быстро выхватил кинжал и, не спрашивая хозяек, срубил кочан, рассек его на четыре части, бросил по куску своим товарищам, и мы на бегу жевали хрустящие листья, двигаясь к канаве с ольхой, где нам нужно залечь.

Я лежал с санитарной сумкой возле Тони, она начала тихонько плакать, а я вытащил альбом и стал писать письмо жене, в этом была инерция, как нужно действовать перед атакой, инерция, воспитанная фильмами и литературой: если я погибну в атаке, то найдут, когда будут хоронить, мое письмо и отправят жене — все будет по правилам, и я буду на высоте.

Желтая трава с коричневыми листьями ольхи, запах прели от влажной земли, а сверху солнце, в душе нет веры ни в смерть, ни в правдивость атаки. Роюсь в кармане, достаю свой энзэ сахара, он весь в крошках махорки, протягиваю его Тоне и настаиваю, чтобы она ела, смотрит она недоумевающе, но берет и начинает грызть, и понемногу успокаивается, и вытирает кулачком свои голубые глаза.

Опять поднимаемся и идем перебежками по заросшему кустарником высохшему болоту. Вдруг вижу, один боец несет две буханки хлеба, говорит, что на опушке разбита машина с хлебом. Быстро возвращаюсь с Лешкой, набираем полные носилки хлеба и догоняем цепь наших ребят; передаю свой край носилок бойцу, а сам на ходу разбрасываю буханки товарищам, и уже все наше отделение и другие ребята жуют хлеб, не выпуская винтовок.

Я представлял себе атаки совершенно иначе. Противник молчит, вижу, как два бойца держат под руки нашего искусствоведа{1}, страдающего стенокардией, у него сердечный приступ, быстро достаю из санитарной сумки валерьянку, наливаю в закрутку фляги, накапав туда воды (воды у меня осталось на донышке), даю ему, он чувствует себя смущенным: «Вот, знаете, случилось… совсем не к месту», — берет винтовку, и мы вместе, я беру его под руку, движемся в атаку.

Открылось поле с неубранной рожью, за ним на горе сараи, за которыми лежит деревня, растянувшаяся по сторонам дороги параллельно нашей цепи. Опять залегаем и ждем, пока подтянутся остальные. Пользуясь минутной остановкой, многие бойцы поправляют обмотки, эти обмотки всем не дают спокойно жить, разматываются в самые критические моменты. Кто-то нашел листовку, сброшенную немецкими самолетами, с предложением воспользоваться ею как пропуском при сдаче в плен: «Красноармеец, торопись сдаться! Немецкая армия движется вперед, ты можешь опоздать получить надел земли, который тебе дадут немцы». Маленькая медсестра Маша возмущается и рвет этот листок. Но их оказывается много, и некоторые прячут их, как бы для курева, но неудобство, с каким это делается, выдает какую-то дальнюю затаенную мысль, это отголосок того же, что впервые я услыхал под Орлом от крестьянина: «Что ж, хуже не будет».