если от этого шея покажется слишком короткой? Я велю себе прекратить. Он рисует пальцем круг в воздухе, и мы поворачиваемся.

— На живот, — велит он потом.

Я ложусь на живот и удивляюсь храбрости Шарлотты, которая говорит:

— Месье Плюк, я знаю все экзерсисы у станка и все в середине зала. Я могу повторить все, что показывала Антуанетта. Правда могу. Могу сделать совсем прямую линию деми-тур. Я могу показать. — Она готовится, выставляя одну ногу перед собой и ставя руки в третью позицию. Сделать ли мне то же самое?

— На живот, мадемуазель Шарлотта.

Нет, не сделать. Голос у него ледяной.

— А теперь плие, — велит он. — Нет-нет, мадемуазель Мари. Ягодицы в себя.

Он кладет мне руку на зад, заставляя поджать его. Согнутые колени я развожу в сторону.

— Выворачивайте бедра.

Я знаю от Антуанетты, что всем танцорам необходима выворотность. Она позволяет разворачивать бедра в стороны, когда ты наклоняешься, стоишь или даже поднимаешь ногу. Я улыбаюсь, пока он не видит мои кривые зубы.

Потом он велит нам выпрямить колени, поднять плечи и грудную клетку и выгнуть спину. Наклоняясь надо мной, он толкает меня ладонью в лоб.

— Сильнее.

От его окрика я вздрагиваю.

— Антуанетта учила вас наклонам назад?

— Нет, месье.

— Такая гибкость для девочки твоего возраста неожиданна.

Он велит нам встать. Шарлотта выпрямляется медленнее, красиво подавая руки.

— А теперь ноги, — говорит он, вставая перед Шарлоттой.

Он дважды хлопает в ладоши. Каким-то образом она понимает, чего он хочет, ставит руки во вторую позицию и делает гран-батман, вкладывая ступню в его ладонь. Он растягивает лодыжку, сгибает всю ступню, а не только пальцы, но ничего не говорит.

Я пытаюсь повторить ее движение, но все путаю, и ему приходится уклониться, чтобы не получить удар ногой. Я хватаю ртом воздух, и он ухмыляется, как будто все это не имеет значения. Потом он рассматривает мою ногу так же, как ногу Шарлотты. Кричит, чтобы позвали скрипача, и, пока мы ждем, возвращается к бумагам на столе. Я думаю, правда ли он назвал Антуанетту тощей и страшной.

Наконец в кабинете появляется старик с белыми усами, со скрипкой под мышкой. Кланяется.

— Что-нибудь на четыре четверти. Пожалостливее, — велит месье Плюк, снова выходя из-за стола.

Старик вскидывает смычок, кладет его на струны, и воздух наполняется музыкой.

— Танцуйте, — говорит месье Плюк.

Я стою неподвижно, как статуя, поставив ноги в первую позицию, а руки в подготовительную. Мои мысли далеко, я не понимаю, что мне нужно делать. Я чувствую, что у меня все волоски встают дыбом. Мне страшно.

Тем временем Шарлотта резко разворачивается и, ни на мгновение не сбиваясь, делает несколько деми-тур. Месье Плюк хлопает в ладони, очень громко и всего один раз. Музыка прекращается.

— Стоп! Хватит, — рявкает он. — Я разве просил деми-тур? Нет. Мне интересно, какие па ты знаешь. — Он откашливается. — Закрой глаза. Слушай музыку. Расскажи мне, что говорит эта музыка.

Музыка играет снова. Я закрываю глаза и слушаю, как музыка забирается мне под кожу. Но я не знаю, что делать. Я слушаю дальше, внимательнее, и постоянно думаю, что музыка звучит так, как будто лист падает с дерева. И понимание приходит внезапно, как удар грома и ливень после него. Я должна стать этим листом. Я начинаю медленно, двигаю головой из стороны в стороны и жду, когда хлопок ладоней остановит музыку. Я добавляю руки, осторожно раскачивая их вперед и назад. Музыка становится быстрее, как и мои движения. И я отдаюсь на волю ветра, чувствую, как он поднимает меня, несет куда-то, дергает, снова плавно опускает. Я продолжаю, пока музыка не замедляется и, наконец, не останавливается. Я лежу на земле, как лист. Я открываю глаза.

— Именно, — говорит месье Плюк, но я не понимаю, имеет ли он в виду меня или Шарлотту.

Мы вдвоем втискиваемся в одно кресло, а он открывает толстую растрепанную книгу. Он спрашивает наши полные имена, улицу, номер дома, имя и род занятий нашей матери, потом отца, и мне приходится говорить, что папа умер, но месье Плюк вдруг вспоминает, что это и так ему известно.

— Ах да. Ну неважно.

— Вы в этой книге имена крысок пишете? — спрашивает Шарлотта.

Он откидывается назад, поджимая губы. Стул качается на двух ножках.

— Мадемуазель Шарлотта, ты напоминаешь мне Антуанетту, которая тоже болтает все что ей вздумается и не имеет терпения.

Это прозвучало как напоминание о том, что Антуанетта потеряла свое место в балете. Стул с грохотом опускается на все четыре ножки.

— Мадемуазель Мари, мадемуазель Шарлотта. Завтра утром, в девять. Ваши имена будут в журнале у мадам Ганьон. Любая крыска отведет вас в зал к мадам Теодор. Не опаздывайте, сами вы его не найдете.

Я проглатываю улыбку — вероятно, лицо мое искажает ужасная гримаса. Шарлотта хватается за ручку кресла, как будто пытается сопротивляться какой-то силе, выталкивающей ее.

— Свободны, — говорит он.

Мы молчим, пока идем по коридору, молчим, пока прыгаем, сжимая друг друга в объятиях, молчим, снимая пачки. Мы молчим на лестнице, проходя мимо каморки мадам Ганьон. Даже когда до дверей остается всего шаг, я говорю шепотом:

— А где же Антуанетта?

Она не ждет нас на скамейке, как мы договаривались, а я не помню ни одного случая, чтобы Антуанетта обещала и не пришла.

Шарлотта смотрит в залитый солнечным светом дворик.

— Наверное, у ворот.

Как и я, она не может себе представить, что Антуанетта про нас забыла.

Мы выходим и бежим вперед, сталкиваясь плечами. Нам не терпится поделиться новостями. Но и у ворот Антуанетты тоже нет…

Антуанетта

Старый Плюк, мерзкий старикашка! Как он произнес мое имя, когда я сказала ему, что привела Мари и Шарлотту на прослушивание в его школу!

— Антуанетта ван Гётем, — процедил он презрительно, как будто я десяток раз обчистила его карманы. И это прямо перед Мари и Шарлоттой! Правда, они не заметили. Ни Мари, ставшая белее жемчужных зубок Шарлотты, ни сама Шарлотта, присевшая так, как будто перед ней была группа аплодирующих поклонников. Плюку это не понравится — он такие штуки не любит.

Пока девочки переодевались в пачки в уборной — до раздевалки крысок отсюда надо было пройти через добрую сотню лестниц и переходов, я объяснила, что наш папа умер, маман пристрастилась к абсенту, а я осталась в ответе за двух девочек, которые не могут сами о себе позаботиться. Я объяснила, что все понимаю насчет постоянных зрителей, понимаю, что некоторым из них