— А почему Русалочку? У нас хряк уже староват, молодой может его подменить. Лучше его пусть привяжут, корову как-то жалко.

— Не знаю. Может, Дэгфинн думает, что хряк вонючий и демоны им побрезгуют.

— Преподобный уже сам не знает что думать. Мне начинает надоедать все это. Слышал, что с младшим тезкой Мади делается?

— Вроде пухнет он.

— Вот-вот. От голода все. Дети первыми мрут, уж я-то знаю. Так ты принесешь руду?

— Поговори с Дэгфинном. Если он скажет, что я могу день-другой не охотиться, то схожу. Не хочу с ним ссориться, он злопамятный.

— Что тебе Дэгфинн и ссоры с ним? Поругается, и все. Я говорю: принеси руду.

— А он потом будет обзывать меня нахлебником, а за ним все старухи начнут в спину плеваться.

— Много не наплюют.

— Мне не нравится, когда они так делают.

— Как трудно с тобой толковать. Ладно, увижу преподобного, договорюсь, твоя взяла.

— Колун можно взять?

— Бери. Только вернуть не забудь.

На полпути к дверям дома Дирта перехватил пес со сложной родословной: примесь волчьей крови была столь серьезной, что он даже, лаять не умел. Зато умел вилять хвостом и делать невыносимо жалобные глаза, чем сейчас и занимался.

— Для тебя ничего нет, — категорично заявил ему Дирт. — Иди, мышей полови в поле: и людям польза, и брюху радость.

Пес вздохнул, будто человек, полностью разочаровавшийся в жизни, и печально опустил голову, а Дирт, продолжая продвигаться к двери, решил его немного утешить:

— Если завтра что-нибудь добуду, все кишки тебе принесу. Требухи не дам, сам должен понимать, время голодное. Да и насчет всех кишок загнул, но что-нибудь точно тебе перепадет — обещаю.

Руки Дирта были заняты мисками. Класть их на землю он считал слишком простым вариантом решения проблемы и потому с дверью управлялся усилиями ног. То, что створка отворялась наружу, его ничуть не смущало, главное, правильно поддеть носком угол и не делать резких движений, иначе неминуемо обольешь руки горячей похлебкой.

Далсер был единственным человеком во всем мире, к которому Дирт обращался на «вы» без душевного скрежета. И ему даже в голову никогда не приходило, что в этом есть что-то неправильное. Лэрд и «ты» гармонировали друг с другом так же, как донельзя злющая кошка с разъяренной собакой.

Справившись с дверью, Дирт, заходя, ухитрился подцепить створку ногой, и она захлопнулась почти до конца, оставив узкую щель. Комната в доме была всего одна, зато приличных размеров. Центральную часть занимал огромный стол, сколоченный из толстых корабельных досок, по одну его сторону тянулась широкая лавка, по другую стояло грубое кресло, сплетенное из ивовых прутьев. На нем восседал Далсер и при мертвенном свете волшебной палочки, подвешенной под потолком, чертил на широком куске выровненной бересты что-то невообразимо сложное.

Обычное занятие.

Дирт в который раз отметил, что лэрд очень сильно отличается от хеннигвильцев. И дело даже не в том, что брюнетов среди них были единицы. Слишком высокий и худой, но вид не болезненный, а скорее цветущий, несмотря на возраст, явно не маленький. И лицо тощее, строгое, лоб высоченный, нос будто клюв старого ворона. То ли дело жители селения — морды широкие, щеки розовые, почти все мужики плечистые, даже нестарые считают своим главным долгом отрастить пузо. Голод последних месяцев, конечно, взял с них дань, но весь жирок не отобрал. Нельзя сказать, что все такие, но никого, хоть немного похожего на Далсера, среди них не было.

Дирт деликатно кашлянул, привлекая внимание, но лэрд и ухом не повел. Впрочем, это его стандартная реакция, за годы, проведенные вместе, у них выработался целый набор неизменных ритуалов.

— Лэрд, я принес похлебку. Повезло: Фрита, что рядом живет, щелок варила как раз.

— Я знаю, где живет Фрита, — произнес Далсер, не отрываясь от своего занятия. — И, Дирт, когда говоришь о человеке, употребляй слово «кто», а не «что», не уподобляйся невежественным простолюдинам.

— Я помню, но в этом случае тогда уж «которая», а не «что».

— Именно это я имел в виду.

— Огонь не пришлось разводить, я в ее очаге приготовил.

— Фрита всегда была добра к нам. Не будь ее, ты бы умер ребенком, от той болезни.

— Я ее отблагодарил. Дал ей половинку гриба.

— Жалкую половину гриба?

— Гриб ведь немаленький. Белый. Первый белый гриб в этом году. Ни у кого нет, а я нашел. Вы бы поели, пока горячая.

— Оставь на столе.

— Вот опять холодной хлебать будете. — Дирт, усевшись на узкую лавку, запустил ложку в миску, подул, отправил содержимое в рот, пожаловался: — Одна крапива да морская соль. Сети опять пустые, видел косулю, но взять не смог.

— Возьмешь в другой раз — это твой долг.

— Кому это я должен?!

— Каждый аристократ, пусть даже самого захудалого рода, — это прежде всего убийца. Убивать — наша главная задача. Здесь нет войн, нет врагов, мы живем мирной жизнью, но это не повод забывать то, кем ты являешься. Чтобы помнить, кто ты есть, убивай хотя бы дичь при любой возможности — это не только добыча пропитания и развлечение, но и способ не превратиться в чахлое растение, пугающееся одного вида крови. Там, на имперских землях, простолюдинам нет хода в охотничьи угодья. За нарушение границы их ждет плеть, а за браконьерство смерть или отрубленные руки, если барон милостив. Крестьяне не имеют права убивать, ведь разница между диким зверем и человеком, в сущности, невелика, и в глупые головы может прийти мысль, что не только аристократы имеют право поднимать руку на подобных себе. Тот, кто считает, что смуты надо подавлять в зародыше, — глупец. Надо делать так, чтобы смуты вообще не зарождались, для чего следует неотрывно присматривать за простолюдинами, не позволяя им пачкать то, что по праву принадлежит элите.

— А домашний скот? Его тоже аристократы режут?

— Дирт, не ехидничай. Разница между благородным оленем и грязной свиньей больше, чем между жабой и орлом. Зарезать в стойле и загнать, выследить, взять в честном бою — совершенно разные вещи. Вонючий скот пусть режут простолюдины, но строптивая дичь — это наша, и только наша добыча. Так было всегда, на подобных вещах, с виду не таких уж и серьезных, держатся сословные различия. Везде должны быть границы, путь через которые открыт только тем, кто достоин. Тронь одно, и рассыплется все, отсюда и проистекает незыблемость традиций.

— Кстати, насчет жаб: может, стоит поохотиться на них? Оленей я давно уже не видел, и вообще дичи мало, уже который день ничего серьезного добыть не могу.

— Все меняется, изменится и это, — рассеянно произнес лэрд, мгновенно потерявший интерес к разговору и начавший подтачивать крошечным ножичком пишущий уголек.