— Потому что вы регистрируете их советскими гражданами, а они — польские граждане.

— Они — не польские граждане, они даже не говорят по-польски, — перебивает меня польский офицер.

— Раз я говорю, что они — польские граждане, значит, они — польские граждане, — в свою очередь перебиваю я польского офицера. Потом, обращаясь к английскому, кричу на него: — Как вам не стыдно, вы играете человеческими жизнями, вы знаете, что значит для моих людей, польских граждан, попасть в советский лагерь и быть вывезенными на советскую территорию.

— Никто из них не будет вывезен в советскую зону, — тем же холодным высокомерным тоном сказал Андерсон. — Полковник Джеймс подтвердил ваше показание, и завтра в семь часов утра все наши люди будут перевезены в польский лагерь.

— Что?! — закричал я. — Правда?

— Я вам сказал это, — прежним надменным тоном сказал майор. — Но вы должны извиниться перед польским офицером и перед советским офицером, потому что вы были грубы с ними.

— Пожалуйста, с удовольствием, хоть сто раз! — воскликнул я. И обращаясь к польскому офицеру, сказал по-английски: — Простите меня, пожалуйста, дорогой сэр.

— Я удовлетворен, — ответил поляк.

Потом, обернувшись к советскому офицеру, уже по-русски говорю ему:

— Простите меня, ради Бога, дорогой гражданин офицер!

Тот что-то пробурчал в ответ, чего я не расслышал. Я выскочил из комнаты английского офицера, стремясь как можно скорее сообщить радостную новость нашим людям.

Подбежав к ним, я закричал:

— Ребята, завтра мы не поедем на советскую зону, нас повезут в семь часов утра в польский лагерь!

Но люди уже потеряли доверие ко мне. Ведь это в конце концов я уверял их, что они могут ехать сюда без опасения.

— Никуда нас не повезут. Мы сами знаем, что делать, — раздались голоса.

Я почувствовал, что вот-вот начнется страшная сцена массового взаимного убийства и самоубийства. Сведения о подобных явлениях в американской зоне к нам уже доходили. Под влиянием явного недоверия наших людей к принесенной им радостной новости поблекла и моя радужная уверенность. А вдруг английский майор соврал, чтобы успокоить людей, приходила в голову мысль. К счастью, я не знал тогда, как обманул английский маршал казаков в Тироле. У меня все-таки было доверие к слову английского офицера.

— Ребята, — сказал я своим людям, — пожалуйста, не делайте ничего сегодня. Подождите до утра. Если нас повезут в советскую зону, то я сам благословлю вас резать друг друга и себя самих, так как лучше смерть, чем оказаться в советских руках. Но я не думаю, чтобы этот английский майор так просто нагло врал. Подождите до семи часов утра.

Если недоверие и заразило меня, то и моя надежда отчасти передалась им. Никто ничего не предпринимал. Но настроение у нас стало еще более напряженным, нестерпимым.

Две девицы, которых я встретил при въезде в лагерь, подошли ко мне.

— Гражданин священник, вам здесь неудобно, это плохой барак. Пойдемте лучше к нам, в административный барак. Мы приготовили там для вас ужин и постель.

Сидеть всю ночь с моими людьми при их растущем недоверии в тяжелой напряженности было невыносимо. Я пошел с девицами в административный барак. В одной из комнат, где помещался низший персонал лагеря, собралось шесть человек молодежи: три девицы и три юноши, служащие лагеря. Слух о том, что мне удалось добиться отправки наших людей в польский лагерь, и следовательно, возможности для них остаться и не ехать в СССР, уже разнесся по лагерю и вызвал интерес даже у этих, сравнительно привилегированных советских служащих.

— Гражданин священник, почему же эти граждане, которые с вами, не хотят ехать на Родину. Ведь товарищ Сталин сказал: родина вас ждет, пора включаться в стройку.

Я колебался, как мне отвечать. Раскрывать свои карты перед ними, служащими советского транзитного лагеря, было, конечно, нельзя. Но и замкнуться в отчужденной скрытности тоже не хотелось: они так дружески отнеслись ко мне в эту тяжелую минуту и оказали мне такую услугу в самом начале, показав, где находится английский офицер. Кроме того, я понимал, что, приоткрываясь, я мог дать им драгоценное указание, как и им избежать страшной участи отправки в советские руки.

Поэтому я стал излагать им ситуацию с официальной точки зрения:

— Слова Сталина не относятся к моим людям, так как они не советские граждане, а польские.

— Ну, какие же они польские граждане, если они по польскому и не говорят.

— В Польше до войны, в ее восточных частях, было до восьми миллионов русских украинцев и белорусов, из которых многие не говорили по-польски.

— А как же тогда отличить, кто польский, а кто советский гражданин? — задали они самый главный, самый существенный вопрос.

И я в официальных терминах приоткрыл им картину:

— К сожалению, установить документально, кто является польским, а кто советским гражданином, не представляется возможным, так как немцы и у тех и у других отобрали все документы. Поэтому приходится довольствоваться словесными показаниями: если вы заявляете, что вы — советский гражданин, и советский офицер вас признает таковым, то вы считаетесь советским гражданином; а если вы заявляете, что вы — польский гражданин, и польский офицер вас признает своим, то вы считаетесь польским гражданином.

Отрадно отметить, что мой совет пригодился. Всех шестерых я встретил позднее в одном из наших лагерей, в «Колорадо» около Ганновера.

Спать в эту ночь было, несмотря на жуткую усталость, невозможно. Ведь эти юноши и девицы могли свободно зарезать меня и утром уехать в советскую зону, где за это получат только награду. В душе поднималась молитва, да не та спокойная молитва, которую совершаешь в обычное время, а та, которую все мы испытали незадолго до того, когда бомбы падали рядом: «Господи, спаси, Господи, помилуй, Господи, пощади!» — рвалось из таких глубин души, которых даже не знаешь в себе в обычное время.

В 5 часов, еще до конца запретного времени, ко мне пришел отец Виталий, приехавший в лагерь на английском автомобиле. Это ему мы были обязаны своим спасением. Не дождавшись накануне моего условного телефонного звонка, он почуял что-то неладное и добился свидания с полковником Джеймсом, который установил, где мы находимся, и дал распоряжение майору Андерсону перевезти нас в польский лагерь.

В 7 часов утра подали нам грузовики. Мы с о. Виталием обошли шоферов, спрашивая, куда нас повезут. «В Венторф» (польский лагерь), — отвечали они, успокаивая нас, уменьшая тревогу, но все же не уничтожая ее.

Английский сержант, дежуривший в комнате майора Андерсона, позволил отцу Виталию остаться у телефона. Мы снова условились, что если я не позвоню через час-полтора, то чтобы он поднимал шум для нашего спасения. Мы влезли со своими вещами на грузовики. На этот раз я поместился не с шофером в будке, а на площадке со своими людьми. Они были мрачны, не разговаривали, не отвечали на улыбки, видимо, совсем мне не доверяли. Рядом со мной село двое дюжих широкоплечих парня, смотревших враждебно. Я крикнул о. Виталию по-французски: