– Охренеть… Это вроде кто-то из русских символистов?

– Это «Фауст» Гете! Я стала внимательней прислушиваться, и, знаешь, молиться-то они молятся, да только не на старославянском и не настоящими молитвами, а кто во что горазд и все про любовь… Боюсь даже представить, что они под «Вечной Женственностью» понимают… Приглашали-приглашали, как уж приглашали снова, аж чуть не на сироп все изошли, и сестричку, говорят, приводи обязательно… Говорят, у нас тренинги-семинары по раскрытию женской сущности – и еще по какому-то бреду… Озабоченные они какие-то… Но секретов пока не раскрывали. Так, спрашивали, не желаю ли я познать свою женскую сущность… Ой, топко!

– Держись! На руку… На кой тебе бабы – женскую сущность познавать? Женская твоя сущность только в моих мужских объятиях и раскрывается. Равно и наоборот. Я только с тобой и понял, что это такое – мужчиной быть…

– Спасибо… Я тебя люблю.

– Я тебя тоже.

– А как Мурлетка-то там, кстати? Нервничает?

– Да замкнулась опять. Обозлилась, поди, что я запер. Все-таки есть в ней какая-то сумасшедшинка… Давай ей позвоним? Звони ты, а то она трубку не берет, раз я звоню. Обиделась.

– Я б тоже обиделась, – чуть слышно запиликал телефон у Янки в руках. – Нет, не берет… Может, что-то со связью…

А до Мурки дошло, что телефона-то при ней нет. Что, поговорив с Митей, она положила его на стол, рядом с банкой с огурцами… И брать его теперь там в доме некому. Пиликает пустоте. Вот дура-то…

– Янка, я уж даже спрашивать боюсь: так что, узнала ты Якову эту? – Голос Шведа уже заметно отдалился. – Кошкина «Сусанна Ивановна» – твоя или не твоя?

– Узнала, – совсем тихо, через несколько все больше отдалявших их от Мурки мгновений-шагов пробормотала Янка. – Это она. Моя. Но она меня не узнала. Напрочь. Я не стала открываться. Она там, по-моему, одна из самых сумасшедших… Серая, страшная. Интоксикация у нее… Анемия так без сомнений. Сидит за ноутбуком, что-то там копирует-кроит, распечатывает розовенькие книжечки, опять же про «Вечную Женственность»… И никакие дочери на самом деле ей не нужны…

Последние слова Мурка скорее угадывала, чем слышала. Когда чавканье сапог тоже растворилось в лесном шуме – ветер, что ли, поднялся? – она осторожно встала. Оглушительно заныл в ухо комар. Васька спросил:

– Ну что? Пойдешь дальше?

– А ты бы что сделал?

Васька не ответил. Мурка оглянулась – Васьки рядом не было, только чуть шевелилась грязная ряска на бурой воде. Она осторожно выпрямилась, придерживая недовольно зашевелившегося под майкой котенка. Шведа и Янки не видно и не слышно. Она опять одна. То есть не одна: метрах в пятнадцати стояла серая Эля и таращилась в болотную бочажину. Почувствовала, что Мурка на нее смотрит, оглянулась, зыркнув, дернула плечом и показала пальцем в воду, мол, иди-ка глянь. Мельком Мурка подумала, что не помнит, какого цвета были глаза у бабки. А у серой Эли они всегда белые, жуткие… Подходить к ней? Что она там показывает? Мурка покрепче ухватилась за кривой стволик болотной березки. До этой бочажины еще попробуй доберись. Кочки-то какие-то ненадежные… А если серая Эля хочет ее смерти, чтоб она провалилась в это болото и захлебнулась вонючей водой? Мол, вместе будем призраками, так и подружимся? Да ну, чушь какая. На самом деле никакой Эли нет. Девочка Эля – только серая фотка в старом пыльно-голубом альбомчике в бабкином сундуке. А то, что Мурка ее видит… Ну, так ее ненормальный мозг что-то пытается подсказать сознанию. Мурка тоскливо вздохнула: мог бы и попроще способ выбрать. Без галлюцинаций. Ну, ладно, если Васька – это проекция всей ее бешеной, тоскливой любви к бессмысленно погибшему братику, то Эля-то тогда – что за тайные качества? Какую именно информацию через ее призрак пытается сообщить сознанию Мурки ее ненормальный разум? И почему тогда – даже если понимаешь, что все это воображаешь сама, – так страшно?

Так что, идти, заглянуть в эту бочажину? Эля исчезла. Только серая дымка надо всем болотом, пока еще едва заметная. Но к ночи тут будет стоять густой, жуткий туман… Так, глянуть – и быстро выбираться отсюда.

Вытащив сапог из подтопшей под ее весом кочки, она осторожно поставила ногу на соседнюю кочку, примяла жухлую траву – ничего, нога не проваливалась. Шагнула, с чавканьем вытащив вторую ногу, отпустила кривую березку – немало воли потребовалось, чтоб разжать побелевшие пальцы. Дальше хвататься было не за что, и Мурка осторожно воткнула в кочку свою жердинку – и увидела, что пройти вперед не так и трудно. Что кочки впереди вполне себе толстые, разросшиеся, что из них торчат полудохлые ольшинки, березки и елки… Ой. Да как же можно было раньше не заметить, что тут – тропинка? А подсознание что, заметило и послало Элю подсказать? Нет, она не сумасшедшая… Нет!

Но, наверное, она просто дура. По уму-то надо скорее вернуться на гать, а не прыгать по кочкам и заглядывать в болотную воду… В дыру, которую показала серая Эля, которая при жизни, наверно, столько перетерпела, что к чему угодно принудит и себя, и Мурку… Так что же получается, Эля – это воля к необходимому? Или просто упрямство?

Точно, кто-то ходил по этим кочкам до нее. Трава выбита под шаги. Сломлена веточка у елки… А на березке, торчащей из последней к бочажине кочки, у самой воды на кривой черной ветке висит полусгнивший венок из ромашек и еще какой-то дряни, совсем маленький, как на куклу. Мурка замерла. Жуууть.

– Я боюсь, – сказал Васька.

– Ну и что. Я тоже, – буркнула Мурка, и Васька исчез.

Может, правда не стоит дальше? Развернуться и убежать? Не ходить ни в какой монастырь к жуткой матери задавать свои детские глупые вопросы, а промчаться бегом по лесной дороге за Янкой и Шведом, они ведь, наверно, не так и далеко еще ушли? А там, в деревне, покидать в машину вещи, и прочь, скорее прочь отсюда – в громадный, ясный, четко расчерченный проспектами, начисто промытый дождями, проветренный город?

Она перешагнула на последнюю кочку, ухватилась за скользкий стволик березки, крепко воткнула жердь. Ничего, крепко… Кто же повесил тут кукольный веночек? Может, тут правда водятся мавки – детки, утонувшие во младенчестве? Котенок закопошился под майкой, муркнул, и его едва слышный, но живой голосишко чуть приободрил ее. Хотя какая может быть поддержка от этого крошечного дурачка.

Она не хотела смотреть в воду. Но почему-то была должна. Потому что если не посмотрит, то потом всю жизнь будет гадать, что ж там такое было… Так, все. Где воля? Что-то ее совсем немного…

Бурая вода, полузатянутая грязно-зеленой ряской, бликовала и отсвечивала. В ней отражались болотные травы, дохлые березы и черные верхушки большого леса. Что тут увидишь, с облегчением подумала она и стала думать, как аккуратнее развернуться на кочке, как воткнуть жердинку в другую кочку и не пошатнуться. Нечего тут время терять… Пупс?

Пупс?!!

Нет.

Десять минут спустя Мурка мчалась по дороге, одной рукой придерживая мяукающего котенка, а в другой сжимая вымазанную грязью жердинку, хотя болото и страшная гать давно остались позади. Осознала это. Остановилась, шагнула к ближайшей сосне, прислонила жердь. Мельком заметила измазанные болотной грязью свои сапоги – и тут ее опять вырвало, да так, что она упала на колени. Бедный котенок забился и замяукал под майкой. Дрожащей ладонью Мурка поглаживала котенка – и ее тошнило и тошнило… Потом, едва дыша, она долго обтирала сапоги об мох и торчащие из него какие-то темно-зеленые кустики, изо всех сил тараща глаза – чтобы в них отражался лес, ветки, клочки неба вверху, мох под ногами. Чтобы только не видеть того… что… кто там, под бурой, но прозрачной болотной водой.