— Надо уходить, княжич! — настаивал Скил. — Беду накличем! Скажи спасибо, что Крон дружины отвел в равнинные лагеря, к походу готовится. Но погоня придет! Помяни мое слово!

— Без тебя знаю! — отрезал Жив. — Не на чем им гнаться будет! Вон чего, сам видишь.

Огонь не стихал, будто намереваясь поспорить с самим бездонным и необъятным морем. Дерево на стругах было доброе, горело отменно, жарко, шумно.

Набежавшую береговую охрану встретили в мечи.

Порубили беспощадно. Холодные брызги летели с моря, охлаждали разгоряченные тела. Но дольше ждать было опасно. До княжьего терема три часа хода конного. Они домчались быстрее. Но и погоня домчится.

Однако за треском и шумом пожарища не расслышали, как подскакали всадники, конно и на колесницах трех. Бросились навстречу, отпор дать лучше в наступлении, отбить сразу охоту… И чуть со своими не сошлись в сече.

— Дон, ты, что ли?! — взревел Жив, опуская меч. Старший брат чуть не снес ему голову. Хотя у самого у него теперь левая рука была замотана от кисти до плеча, штаны изодраны в клочья, лоб перевязан, а правый глаз заплыл полностью под синюшным пухлым рубцом.

— Насилу ушли, — признался Дон. — Прав ты был, рановато еще тягаться… Только придет и наш час! — Он вдруг застонал от боли, сморщился. Рана напомнила о себе.

Вой его, бывшие узники, сторукие и воеводы опальные выглядели не лучше — избитые, израненные, ободранные, окровавленные. Но злые и веселые, готовые снова в пекло сечи. Все глядели на пожарище лютое, на затихающее пламя огненное, вздымали лица — и багряные страшные отсветы играли на них.

Погоня выскочила из ночи внезапно. Свист стрел резанул по ушам. Четверо упали сразу. Но стрелы все сыпались. Вслед им полетели короткие копья и дротики.

— Вперед, браты! — заорал Жив, не помня себя.

Не отбиваться, но бить! Вот главное, что он запомнил в жизни своей короткой. И они пробили железный град. Встретились с погоней грудью в грудь. Завязалась кровавая битва, бой нещадный.

Меж тем на струги перебирались те, кто не мог уже держать меча. Сколь не цепляйся за берег, а он пока что не твой, все одно уходить в море.

А княжьи люди давили, ломили. Сила перебарывала силу.

Жив рубился, не жалея себя, рядом с Доном и Свендом. Скил прикрывал его сзади. Но приходилось отступать. На место порубленных дружинников Кроновых заступали новые, свежие, полные сил.

Отступали, теряя тех, кто только получил свободу, кто прямо здесь пал за нее. И уже унесли обескровленного, рухнувшего без памяти Дона. И проткнули плечо Скилу… Когда явилось из тьмы внезапно пред глазами Жива, будто из вырия черная душа чья-то навья, чернобородое лицо Кея.

— Щенок! — прошипел сквозь зубы наставник бывший и учитель.

Был он без шелома, в одном панцире. С длинным мечом в руках и ножом. Он глядел прямо в глаза Живу— холодно и зло, не замечая никого вокруг. — Вот и пришел твой черед! Сейчас я покажу тебе еще кое-какие приемы!

Жив еле увернулся от разящего выпада. Нанес боковой, наотмашь. Но только воздух разрубил меч. В тот же миг он почувствовал, как нож скользнул по панцирю, еще б немного, и холодное жало вонзилось бы ему в пах. Жив рубанул сверху, снова не достал чернобородого.

А за спиной была вода. И узкая шаткая доска-трап. Только семеро самых выносливых сражались на кромке моря, сдерживая натиск погони.

Четьфе струга уже отплыли. Их струг был последним.

— На борт! — успел выкрикнуть Жив. И снова жало ножа сверкнуло изнизу, распарывая кожу штанин, вонзаясь в плоть. Одновременно рукоять меча ударила ему в подбородок, запрокинула голову.

— Учись, щенок!

Кей наступал. Теснил к воде. К трапу. И все же Жив запрыгнул на доску последним, когда убедился, что все семеро успели убраться с суши.

— Получай!

Острие меча разорвало кожу у глаза, на виске, прошло мимо, обжигающее и ледяное, как костлявая рука самой смертной Мары. Жив чудом увернулся. Этот удар должен был отправить его в вырий. Но за ним последовал второй, ножом… и снова в неприкрытый панцирем пах.

— Подлец!

Жив упал на спину, увертываясь, и одновременно ударяя обеими ногами в грудь чернобородому. Нож вонзился в сырую доску застрял в ней. С оглушительным ревом и проклятиями Кей полетел в ледяную воду.

Но на его место прыгнул другой. Жив мгновенно охладил пыл смельчака, пронзая его мечом. Он снова был на ногах. И он отступал. На корабль метали горящие факелы, дротики. Но там сидели дошлые люди, воины. Ни одному факелу не дали разгореться. Обе стороны осыпали друг друга невероятной, страшной руганью. Ничего другого уже не оставалось: ни стрел, ни копий.

Струг, важно покачивая багряными в ночи, в свете утихающего пожара парусами, отходил от берега. И казалось не только земля, само море горело под ним.

Страшна ночь во мраке пустынь и степей, лесов и гор. Но втрое страшней в непроглядной тьме морской. Будто сама пучина Стрибожья, нераздельная, истекающая из тьмы во тьму, поглотила струги беглые. Давно отполыхали вдали зарницы затихающего пожара. И тьма небесная слилась со тьмою беспросветной бездны, словно две пропасти, поглотив друг друга, обратились в пропасть единую, смертную, не имеющую конца и края.

Пять стругов висели посреди этой пропасти. Внизу чернота, вверху чернота. Ни луны, ни звезд, ни надежды… Только холодная зимняя ночь. Да унылый леденящий ветер.

Огней не жгли. Опасались погони. Лишь прочные верви, от мачты к мачте, по всем пяти стругам единили беглецов — до утра далеко, а теряться нельзя, на стругах мало опытных мореплавателей, дорогу на Скрытень, почитай, никто и не знает.

Скил сидел рядом с Живом, прислонясь спиной к лоснящейся скрипучей мачте, поглаживал ладонью ребра — ох, и досталось им сегодня! теребил редкий рыжеватый ус губами. Молчал.

Жив тоже молчал. Пред его мысленным взором все стояло бледное отцовское лицо — будто наваждение, не отвяжешься.

И гребцы гребли молча. Боялись слово обронить. Не верили еще толком, что из темницы вырвались. Рядышком сидели княжичи с простыми воями, сторукими. Гребли. Многие были ранены, побиты. Но и они скрипели зубами, сдерживали стоны — не время, сейчас главное, уйти подальше от Олимпа, уйти, затеряться в море Русском, дух перевести. Каждый думал по-своему. Каждый думал об одном.

— Не бывать тебе великим князем, — прошептал неожиданно, еле слышно Скил, — никогда не бывать!

Живу почудилось, что ветер прошелестел над ухом, едва расслышал. Но воззрился на товарища по злоключениям, аж глаза во мраке сверкнули грозно.

— Никогда! — повторил Скил.

— Почему? — в шепоте Жива прозвучала растерянность.

— Я его видал всего чуток, брата твоего, — пояснил Скил с горечью, — но сразу понял: пока он по земле ходит, князем тебе не бывать, хоть и отца переживешь.