Однако сестрице своей Радим с улыбкой признался, что вовсе не за книгами, которые, конечно, очень любит, и не за благословением к священнику, не к руке его припасть он ходит, а ходит он в дом к отцу Никодиму с надеждой Марийку хоть мельком увидеть и обменяться с девушкой, с подружкой детских и отроческих лет, парочкой самых простых слов. И открылся брат Любаше, что всякий раз очень радуется, когда Марийка попадается ему на глаза. Тогда он напрочь забывает обо всём на свете, и о высокоучёных беседах с отцом Никодимом, и зачем к нему в дом пришёл, и о себе самом он не вспомнит, и даже в «Отче наш» он перепутает строки, если пройдёт у него за спиной, скромно потупив очи и подолом нового платья шелестя, юная красавица. И когда отец Никодим о солнечном луче толкует, согревающем душу, Радим думает о Марийке; и когда старик поминает свет, указующий заблудшему путь, думает о Марийке Радим; и когда священник о крепости говорит, оберегающей бедного грешника от невзгод, только о Марийке нежной Радим и помышляет...

Слушала Любаша признания брата, и, думая одновременно о Густаве, к которому душа её в хижину, в шалаш лесной так и рвалась, Радима хорошо девушка понимала. И догадывалась она теперь... да, пожалуй, уж и знала наверняка, что и Марийка, ох, неравнодушна к красавцу брату её. Вот почему тогда в церкви у Марийки дрогнула рука, когда Любашу она внезапно увидела, вот почему в тот день у Марийки красно зарумянились щёки: верно, увидев Любашу, тут же вспомнила она о Радиме, и затрепетало у юницы нежное сердечко. И подолом платья нового шелестит Марийка не случайно, и не случайно ходит она у Радима за спиной, когда седовласый отец её, листая какое-нибудь житие да назидательно тыча пальцем в потолок, прочитывает что-то... чего, кроме него, никто и не слышит.

Радим, человек сильный и телом и душой и с чутким честным сердцем, открылся Любаше в своих давних и нежных чувствах к Марийке и нашёл у доброй сестрицы поддержку, понимающую подружку в ней нашёл, коей можно поверить любые сердечные тайны, с коей можно поделиться самыми сокровенными впечатлениями трепетной души. И она, неплохо зная Марийку ещё по детским и отроческим годам, одобряла его выбор. Сама не раз видела Любаша, как первые могилёвские красавицы, дочки высоких городских вельмож, богатых и очень знатных, с многими поместьями и угодьями, с домами в Вильне, Кракове и Варшаве, с Радима глаз не сводили и прибегали к всевозможным девичьим уловкам, чтобы оказаться перед ним на виду или как-то завладеть вниманием его — то смеялись погромче, попереливчатей, то роняли возле него какую-нибудь вещицу на балу, на ассамблее в надежде, что он, рыцарь и кавалер, вещицу поднимет и даме вернёт, то вздыхали жеманно и томно закатывали очи, а то и записочки ему слали, не подписав от кого, чтобы оглянулся он и поискал глазами, чтобы наткнулся ищущим, внимательным взором на глазки голубенькие, на лобик блестящий и круглый, на розовые щёчки и красные, чуть приоткрытые, зовущие губки... но в сердце у Радима, учтивого кавалера, с некоторых пор Марийка поселилась, девушка скромная, строгих правил, дочка весьма небогатого рабовичского священника; не увидел Радим броских прелестей цесарок и павлиниц, на ухищрения их не поддался, не сражён был красотой девушек-фламинго, не увидел райских и венценосных, хохлатых и пышнохвостых, с серебряными и золотыми перьями, не увидел живущих в алмазных клетках. Был очарован Радим простой сизокрылой горлицей и её благорасположение приобрести мечтал.

И часто вечерами, в уютных сумерках, рассказывал Радим сестрице, какая Марийка замечательная девушка — как она смотрит грустно, и хочется её от тягот этого жестокого мира защитить, заслонить, как она вздыхает тихонько, и хочется её к груди прижать и пожалеть, и какими тревожными, полными слёз глазами она взглядывает на него, когда он собирается возвращаться домой, — так взглядывает Марийка, что у него уж нет сил уходить, сел бы он в доме её, в доме священника отца Никодима, взял бы Марийку крепко, на колени к себе посадил и всю жизнь вот так держал бы — смотрел бы на неё нежно, от тягот и забот оберегал, злых людей могучей рукой отодвигал и красотой её любовался.

Рассказывая всё это, сам вздыхал Радим, и лицо его было грустно... Видно, крепко захватила его любовь.

Здесь, раз уж мы коснулись темы книг, нанесём ещё один штришок на портрет Радима Ланецкого, молодого шляхтича и нашего доброго героя. И заметим на этой страничке, что Радим действительно очень любил книги и много времени проводил за чтением их. Читал он всё, что попадалось ему в руки, и на русском, и на польском языках, немного по-немецки — Волчий Бог научил. Попадались ему и летописи, и книги по разным наукам — по алхимии, например, и вертограды, и лечебники (к ним интерес был явным плодом влияния Волкенбогена), и высокие духовные стихи старых поэтов — Лявона Мамонича, Криштофа Филалета, Симеона Полоцкого. Из всего, написанного Симеоном, Радиму было близко творение его, именуемой «Картиной человеческой жизни»; писанное по-польски, переводится оно примерно так:

Грустноватое, конечно, стихотворение и философическое, и нам здесь может показаться несколько необычным то, что именно оно нравилось Радиму — человеку, пребывавшему в том возрасте, в котором большинству близки и понятны совсем другие стихи. Вроде таких, к примеру, как эти:

Или таких, как следующие:

Но таков уж он был наш герой — с душой чуткой, лирической, с честным отзывчивым сердцем и с пытливым деятельным разумом, стремившимся заглянуть всё вперёд и наперёд — и за шестнадцать лет, и ещё за шестнадцать, и ещё... и, говоря скромно, не прибегая к высокому штилю, заметим, что лелеял Радим наш желание или, может, мечту — жизнью своей так распорядиться, чтобы принести не только дому своему и близким, но и отечеству какую-нибудь пользу.