Прошло несколько месяцев, прежде чем я перестала просыпаться среди ночи, чувствуя себя глубоко несчастной. Перед Сонькой и дядей старалась держаться молодцом, улыбалась им, фонтанировала идеями и делилась планами, а на самом деле ночами плакала, чувствуя себя безумно одинокой, а по утрам себя за слёзы ругала. Глупо было плакать. Глеба не было в моей жизни, наверное, по-настоящему вообще никогда не было, я всё себе придумала, он просто мне не мешал. Но всё равно не жалела, не смотря на свои страдания потом. Случилось в моей жизни невероятное приключение, с интересным мужчиной в главной роли, и он подарил мне счастье, пусть совсем ненадолго. Кто знает, может именно эти дни, именно этого человека я буду вспоминать через много лет, когда кроме воспоминаний ничего не останется. О том, как он дарил мне пионы и просил прощения. И делал это так искренне, словно мы были с ним знакомы до этого задолго и он точно знал, что и как нужно говорить, чтобы я перестала обижаться и улыбнулась. Глеб всегда знал, как заставить меня улыбаться. А ещё буду помнить его взгляд и лёгкое:

— Сволочь, Жень.

Сонька предлагала его найти. Поехать в Москву и хотя бы попытаться, но я наотрез отказалась. Зачем? Что я ему скажу при встрече? Простого "здравствуй" явно будет мало. А Глеб будет смотреть на меня с жалостью и растерянностью, не понимая, зачем я приехала, ведь ему-то сказать мне нечего. Если бы было иначе, он бы сказал, и возможно не уехал. Сонька же видела, как я мучаюсь, вот и предлагала сложные решения простой, по сути, проблемы.

— Никуда я не поеду, — сказала я ей достаточно твёрдо в один из дней. — И делать ничего не буду. Всё, забыли.

Подружка с сомнением посмотрела, но спорить со мной не стала.

Наверное, дяде она всё-таки о чём-то проболталась, потому что тот, хоть и не спрашивал меня ни о чём конкретном, но смотрел с печалью и сожалением. Я же только улыбалась, демонстрируя готовность бороться с любыми жизненными неприятностями.

До конца лета я не вылезала с крыши. Злилась на погоду, когда та жалела солнца или посылала дождь. Я рисовала. Как сумасшедшая, иногда по неделе ни с кем не встречалась и не разговаривала. Время от времени приезжала Сонька, качала головой, оглядывая бардак, вызывала уборщицу и привозила мне продукты.

— Работаешь на Третьяковскую галерею?

— На себя.

— Похвально. А Калинин уже руки потирает, предчувствуя прибыль?

— Мне всё равно, Сонь. Получит он своё или нет. Я просто… остановиться не могу, понимаешь?

— Нет. Но думаю, что ничего плохого не происходит, поэтому я спокойна. Твори, деточка, твори.

Я и натворила. Смотрела на купола церквей и старый город, а на холсте появлялось нечто совсем другое. Моё настроение, мои мысли, моя грусть… Наверное, на самом деле что-то стоящее выходило, потому что Димка так на меня посмотрел, когда увидел первые картины, что я предусмотрительно отошла от него, боясь, что он меня целовать кинется. Правда, и повод у него достойный был. В Москве что-то не ладилось, Калинин переживал, в глазах постоянная тревога, а тут прямо ожил. Снова заговорил о персональной выставке и выжидательно на меня посмотрел, видимо, боясь отказа, но в этот раз я противиться не собиралась. У меня только одно условие было — дать мне возможность отдохнуть.

— Я уезжаю, — сообщила я ему.

— Куда это? — забеспокоился он.

— Какая разница? — Я улыбнулась. — Я еду путешествовать.

— Одна? Что за странная блажь?

— Мне всё равно — странная она или нет. Я уезжаю.

Он задумчиво посмотрел.

— Хочешь, я с тобой поеду?

— Не хочу, Дима. Я отдыхать еду. От тебя в том числе.

Я уехала в октябре, когда осень накрыла город. Ветер обрывал с деревьев последние золотые листья, солнца и тепла было всё меньше, дождь стал не приятным разнообразием, а нудной постоянностью. Дописала последнюю и самую важную свою картину, и после того, как её закончила, поняла, что мне на самом деле стало легче. Легче дышать, думать, жить, и будущее уже не кажется размытым, невзрачным пятном. Мне на самом деле захотелось смены обстановки, новых впечатлений, ярких красок. Кричать захотелось, причём от счастья. Правда, до счастья мне было далеко, это я тоже понимала, но главное, что появилась надежда.

Накануне моего отъезда приехал Димка, чтобы забрать ещё несколько картин, которые собирался отвезти в Москву, долго разглядывал мою последнюю "особенную" работу, а я запретила ему её забирать.

— Почему?

— Я хочу, чтобы она осталась здесь.

— Интересно… А чем тебя так привлекли окна дома напротив?

Я остановилась рядом с ним и тоже стала смотреть на картину. На распахнутое настежь окно, на лёгкую занавеску, которую трепал ветер, на цветы в горшке на подоконнике… Через окно видно большое зеркало в квартире на стене, а в зеркале, если хорошо присмотреться, можно разглядеть силуэт мужчины. Создавалось впечатление, что он притаился за занавеской и за кем-то подглядывает в окно. Я знала, что он там и за кем наблюдает, а Димка… он просто об этом не догадывался, потому что не чувствовал.

— Иногда мне кажется, что на меня смотрят оттуда.

Калинин нахмурился.

— Кто?

— Не знаю.

— А ты в милицию звонила?

Я посмотрела на него.

— Дима… — начала я, но потом вдруг передумала что-либо ему говорить. — Бери картины и иди, мне собираться надо.

— Куда ты едешь?

— В Лондон. А потом в Мадрид. Или в Марсель. Какая разница, Дима? Я еду путешествовать.

— Мне не нравится, что ты едешь одна. Я не уверен…

— Димочка, тебе не должно это нравиться.

Калинин обернулся в дверях и на меня поглядел с улыбкой.

— А вдруг когда ты вернёшься, всё изменится? Я на это надеюсь.

— Сомневаюсь. Что изменится, то есть.

— А я всё равно надеюсь. Пока?

— Пока, Дима.

— Я жду твоего возвращения.

— Лучше готовь выставку, — посоветовала я, и дверь за ним закрыла.

Вернулась в родной город спустя два месяца, уставшая, но довольная собой. Даже не верилось, что столько времени прошло. Я на месте ни дня не сидела, перебиралась из города в город, изматывала себя пешими прогулками и захлёбывалась впечатлениями. В Европе я и раньше бывала, но времени, для того, чтобы увидеть всё, что хотелось, никогда не хватало. А тут меня никто не торопил, не ныл, умоляя заглянуть в ещё один магазин, и не тащил вечером в ресторан. Можно было гулять, пока ноги не начинали гудеть от усталости, часами просиживать с альбом для набросков в каком-нибудь удивительном месте или показавшемся мне удивительным, спокойно сидеть в кафе и не ужинать. За два месяца я похудела, сделала новую стрижку, обновила гардероб и теперь, когда смотрела на себя в зеркало, сама себе нравилась. Вот только в душе всё равно осталась какая-то заноза, которая саднила и саднила. Даже если я была спокойна и всем довольна, стоило только мысленно вернуться домой, как снова накатывала тревога.