– Астрофизику.

Глаза отца заблестели.

– Неужели?! Что ж, это отличная новость! – объявляет он с нескрываемой радостью. – Выбор даже лучше, чем я смел надеяться!

Лукас чувствовал, как все его тело сковывает судорога. И мысли тоже. Отличная новость?!. Отец думает, что это отличная новость?! Хорошо, что он сидит. Лишь большим усилием он сдерживается, чтобы не треснуть кулаком по столу.

– Я думал, ты будешь настаивать, чтобы я изучал ӧссеистику, – наконец выдавливает он из себя.

– Я совершенно не ожидал, что ты захочешь подать туда заявление, потому решил избавить тебя от речей на эту тему, – говорит старый профессор с улыбкой. – Но раз до этого дошло… помни, Лукас: если ты по какой-то сомнительной случайности вдруг попытаешься попасть на мою кафедру, я позабочусь, чтобы тебя не приняли. Несомненно, ты бы сдал экзамены, но последнее слово за мной. А я не дал бы своего согласия.

– Почему? Я думал, что… что ты хочешь, чтобы я посвятил себя этому.

– Безусловно. Тебе не избежать Ӧссе. Но учеба на этой специальности не будет иметь для тебя смысла. Ты лишь обленишься и зря потратишь шесть лет, потому что уже сейчас знаешь гораздо больше, чем я осмеливаюсь требовать от своих студентов на госэкзамене.

Гораздо больше?.. Лукас чувствует, как кровь приливает к его щекам; он совершенно бессилен перед волной радости, и в то же время ненавидит себя за это. Он пришел, чтобы разозлить старого профессора, а теперь позволяет подкупить себя одним только намеком на похвалу! Но он так редко получает признание от своего отца.

Старый профессор ухмыляется.

– Конечно, ты им не ровня. – Он тут же осадил сына. – Они должны успеть все за двенадцать семестров, а ты учишься с самого детства. С этой точки зрения твои результаты довольно жалки. Кроме того, у них другая цель, нежели у тебя. Обладатель диплома ӧссеиста разбирается в реалиях, способен читать тексты и находить нужные цитаты в первичных источниках, что определяет надлежащую квалификацию для научной работы. Но когда приходится жить среди ӧссеан, необходимо знать все наизусть, потому что смотреть в книги никто не позволит. В этом отношении ты не слишком-то продвинулся. Ты учишься намного медленнее, чем я от тебя ожидал.

Лукас проглатывает гнев и унижение; ругает себя, что ждал похвалы, как собака обглоданной кости; как он мог опять позволить себя провести? «Ну, теперь это гораздо больше похоже на наш обычный разговор, – с сарказмом отмечает он про себя. – Сразу легче стало». Сарказм помогает. Ему удается улыбнуться.

– Уж в цирк меня точно возьмут, – бросает он. – Ни одна дрессированная обезьяна не умеет так мастерски декламировать священные книги, как я.

– Твоя дерзость в последнее время стала немного однообразной, – говорит отец. – Я могу понять, что заучивание стихов не удовлетворяет тебя интеллектуально, но для меня это не было и не будет причиной как-либо изменить свои требования. Что касается учебы, я давно заметил, что ты склонен к абстрактному мышлению больше, чем к обычному накоплению информации. Я предполагал, что ты будешь рассматривать философию или математику, но в конце концов рационально оценишь возможности применения знаний и придешь к компромиссу между красотой чистой абстракции и практической применимостью…

У Лукаса шумит в ушах. Подобные речи отца всегда доводили его до белого каления – это медленное и методичное препарирование всех мотивов и чувств, воспроизводимое отстраненным тоном перед аудиторией невидимых студентов. Дамы и господа, сегодня на примере моего сына мы покажем, какую ярость могут вызвать даже совершенно незначительные раздражители у дрессированной обезьяны; пожалуйста, возьмите резиновые фартуки.

– Астрофизика – хороший противовес тому, чему учу тебя я, – заключает старый профессор. – Если ты будешь изучать то, что хочешь, может быть, тебя наконец станет возможно терпеть.

«Я заберу заявление. Не пойду туда», – говорит про себя Лукас, и чувство безвыходности в нем нарастает до грани полного отчаяния. «Какое это имеет значение? Мне все равно ничего не поможет». Старый профессор, очевидно, закрыл эту тему – но вдруг посмотрел Лукасу прямо в глаза.

– Кстати, – неожиданно добавляет он. – Я немного побаивался, что вместо приличной школы ты наперекор мне запишешься на курсы для госслужащих или поваров, но вижу, что у тебя все-таки есть разум. Теперь главное, чтобы ты справился. На подобной специальности хорошая память уже не слишком поможет. И в конце концов, если тебя выгонят после первого семестра, то хотя бы весной ты полностью посвятишь себя ӧссеистике – а потом найдешь себе что-нибудь полегче.

Настоящий ад. Стольких сил стоит не завопить во весь голос! Но Лукас умеет терпеть. И хочет. Он считает делом собственной чести никогда не поддаваться ни на какие провокации. Старому профессору доставляет большое удовольствие видеть, как он впадает в бешенство – настоящий праздник язвительности, запас на целую неделю!

– Если ты больше ничего от меня не хочешь, я иду спать, – заявляет Лукас, хоть это и абсолютная ложь.

После окончания аудиенции он лишь слепо бредет в свою комнату. Задыхается. Его трясет от ярости. Но он не станет хлопать дверью. Не будет разбивать хрупкие предметы и ломать мебель. Он не может сделать ничего, что могут увидеть или услышать, ничего, что могло бы его успокоить. Очень нездоровое состояние.

«Курсы для поваров, прекрасно, именно это я и сделаю», – говорит он сам себе, опьяненный мстительностью.

Эйфория длится несколько секунд, прежде чем он понимает, что именно этого сделать не может. Едва ли он выведет старого профессора из себя тем, что тот сам посоветовал. Он не может забрать заявление. Не может и демонстративно отчислиться, потому что и это сведется к словам отца. Он ничего не может сделать. Ничего, что имело бы хоть малейший эффект.

Он в ловушке, как и всегда.

Пинки вышла из такси, прошла через маленький дворик к двери дома, в котором жила, и достала из кармана карточку. Но прежде чем она успела открыть дверь, услышала шаги за своей спиной. Это был не топот бегущего за ней убийцы-психопата, а легкий быстрый стук женских каблуков – потому она повернулась без особых опасений.

К ней спешила женщина в широких брюках и обыкновенном сером пончо с капюшоном, совершенно неприметная на вид. Однако на ее руках были кружевные перчатки, что было непривычно для здешних мест, а на глазах – солнцезащитные очки. Лишь когда она приблизилась еще на несколько шагов, Пинки поняла причину такого вида – в тот же момент, когда заметила синевато-серый цвет кожи ее лица. Затем инопланетянка сбросила капюшон с головы.

– Я знакомая Лукаса. Могу я поговорить с вами, госпожа Пинкертина? – произнесла она по-терронски без всякого акцента.