– Чего несешь-то? – грубо произнесла Ульяна. – Накидалась уже с утра что ли?

– Чего? Ничего. Встречай делегацию, – удовлетворенно сказала старуха. – Едут к тебе.

– Ко мне? А кто?

– Нет, блядская муха, ко мне. Москвичи твои. Эти, как их… мыши, Чип и Дэйл спешат на помощь. Варя с вокзалу позвонила, всех-всех видела. Ненаглядный твой тута, что в телевизоре вчерась рыдал, как любит, как жить без тебя не может, а сам с этой титястой старухой шашни крутит. Это ж что за паскудные мужики вокруг тебя, Улька? Этот поматросил, да бросил, Лешка динаму прокрутил… Али ты ему?

– Лешка?

– Лешка, Лешка, Митрофанов, – удовлетворенно подтвердила Соня. – Мне уже все соседи оба уха просвистели, как вы с ним на Медвежке шоркались. Говорят в этом… интернате написано, мол, Гамадрила вас даже сфоткала…

У Таньки, подпиравшей косяк, вдруг завиляли глаза. Она подозрительно запунцовела и юркнула в свою комнату, оставив выяснение отношений со старухой на потом. Проводив сестру недобрым взглядом, Ульяна схватила мобильный, нашла в нем приложение «пресса» и довольно быстро обнаружила подтверждение словам довольной бабки Сони.

Статейка, гордо подписанная Герой, надо сказать, была исполнена талантливо, и демонстративно сочилась ядом. Мол, умирающая от рака Ульяна Некрасова недолго мучилась от расставания с певцом Икаром и уже на исторической родине довольно быстро нашла ему замену в лице местного олигарха Алексея Митрофанова, с которым недурственно проводит время в подчиненных ему угодиях. «Угодия» и «олигарх» были демонстративно взяты в кавычки, а общий смысл публикации гласил, что одичавшая без мужика Некрасова разочарована в светских хлыщах и теперь предпочитает простых уральских мужиков без затей. «Олигарх» Митрофанов же только в объятиях пышногрудой красотки забыл о своей убитой много лет назад жене, что и понятно, кто ж в здравом уме от звезды, пусть подпорченной болезнью, откажется… И прочее, прочее, прочее…

Снабжена интернет-статейка была мутноватым фото, сделанным, очевидно, кем-то из гостей пансионата. Лешка на нем получился так себе, в полоборота, со смазанным лицом, а вот Ульяна, пойманная в неудачный момент, страшная, будто пьяная, с полузыкрытыми глазами, и приоткрытым ртом, оказалась вполне узнаваема.

Помимо сведений о романе Ульяны и Лешки в статье удивительно точно были приведены детали вчерашней беседы с матерью, узнать которые без собственного осведомителя было невозможно.

Ульяна подавила желание пойти и двинуть Таньку по зубам. Соня хмыкала и грызла сушки, макая в чай. Телефон зазвонил, на экране высветилось Леркино фото. Римма, воспользовавшись моментом, пробормотала про стирку и ушла.

– Господи, наконец-то, – выдохнула подруга. – Ты еще у матери?

– Еще да, а ты где? Я вчера звонила…

– А дом твой где? Как до вас доехать? Господи, тут дичь какая-то вокруг, деревня, говно коровье… Улька, как ты можешь тут быть вообще?

Ульяна насторожилась.

– Ты что, в Юдино?

– Улька, нет времени… Нас завели в какой-то бар у вокзала, поесть-попить, но сейчас все рванут к тебе, так что будь готова, – затараторила Лерка, понижая голос. – Здесь Сашка, и, что самое поганое – Пятков.

– Что?

– Да, да, я названивала тебе два дня, но ты не отвечала! Какого хрена не отвечала?.. Улька, это очередная подстава. Сейчас будут делать передачу о возвращении любимого в родное стойло… Пока они мечутся, ищут декорации. Тут, как оказалось, нет лимузинов, и цветы, ужас какой-то, одни гладиолусы, а им надо сказочку снять, Принц и Золушка, мать их… Он даже остров свой бросил… А я дозвониться не могла, подумала: тоже поеду, как ты там будешь одна против них отбиваться?

Лерка помолчала, а потом жалобно спросила:

– Ты меня простишь?

– За что?

– За все. За концерт, и… увольнение, что не поддержала, и… Да не знаю я, просто за все, как в прощеное воскресенье. Ну не могу я каяться бесконечно, и думать, что тебя предала.

– Прощу, – ответила Ульяна. – Приезжай. Я, впрочем, сегодня все равно еду обратно, даже билеты купила.

Бабка Соня прислушивалась к разговору, щурила свои бесцветные глаза, и подливала в блюдце чай из кружки. Хлебала со свистом, жадно, по-собачьи отфыркиваясь, и ее злобный взгляд заставил Ульяну мобилизовать свои силы.

– Соня, как ты выжила? – спросила она. – Там, на зоне, девчонкой еще.

– А злостью, – охотно ответила старуха, крепко держа кружку сморщенной рукой, на кисти которой было вытатуировано солнышко. – Одной злостью. И в первый раз, и во второй. Поднимут нас в шесть утра, и на плац, кругами, с песнями. Воспитывали пролетариев. На улице холодина, пальтишки эти казенные на вате, не греют ни хрена, мы, девчонки, трясемся, пальцы синие, синие…

В ее голосе вдруг что-то тренькнуло, посыпалось с хрустом, но Соня торопливо отхлебнула чаю, откашлялась и с фальшивым задором продолжила, не замечая, насколько фальшиво звучит ее голос.

– Ходим по кругу и орем: «С интернационалом воспрянет род людской». Очень наш начальник «Интернационал» любил. На перекличку выйдешь: той нет, другой нет… Время такое, война прошла, голод, и враги кругом. Всех врагами назначали, чтобы не дай бог голову не подняли… В столовке, кто посильнее, пайку у слабых забирал, тем и жил. У меня тоже хотели забрать, но я, слышишь, никогда не отдавала. Первая в драку кидалась. И в горло метила, в глаза. Во второй раз села, тоже «Интернационал» петь пришлось, в хоре клубном, смотрела в морды ментовские и думала: выйду все равно, перетерплю, переживу, но больше к вам никогда… Я же потом посчитай десять лет спала с заточкой под подушкой. Бывает жуть навалится, проснусь, ору, и машу заточкой во все стороны, а это в шесть утра по радио гимн. С тех еще пор ненавижу все гимны советские. И пила по дереву, вжик-вжик, а потом холод, и жрать все время охота… Так и звучит в голове: «Это есть наш последний и решительный бой»…

Она прикрыла глаза и обмякла. Голос, обычно ревущий иерихонской трубой, подувял, сник, полузадушенный в глубине души, такой же древней, как это изношенное тело. Руки Сони тряслись, ложечка выбивала на блюдце суетливую дробь.

– Да, – медленно сказала Ульяна. – Так и есть. Файнел каунтдаун…

– Чего?

– Ничего. Последний отчет. Мой последний и решительный…

Она не собиралась пускать их в квартиру, но с Пяткова и его группы сталось бы выкинуть какой-нибудь финт вроде серенады под окнами, разбросанных лепестков роз, группы поддержки из пятнадцати музыкантов, гигантских плакатов… Словом, всей той показушной дребедени, которая радовала сердца неискушенных домохозяек. По закону жанра любовная канареечная трель должна растопить любое сердце, и та, кто откажет принцу с плачущей лютней в руках, должна быть признана бессердечной дрянью и предана анафеме.

Настраиваясь на битву, последнюю, кровавую и беспощадную, Ульяна сознательно взращивала в себе глухую стену ненависти.