Я охренел, когда понял, как для нее важно услышать от меня похвалу. И что хвалить вкусный ужин, говорить какая она красивая и сладкая, и как я ее хочу — этого мало.

Мой рекламный отдел соловьем заливался, когда расписывал мне таланты моей жены. Я и сам от нее в шоке — настоящий самородок, представляю, что она выдаст нам, когда выучится. Я ей лучшие учебные заведения на выбор предложил, пускай думает, куда поступать. И я в самом деле горжусь ею, честно. А она расплакалась, когда я ей об этом сказал.

Хлюпала в трубку, носом шмыгала. Я утешать пытался, спросил в шутку, отчего она не плакала, когда я сказал, что она так и не научилась работать язычком. Я ей правда такое сказал. Долбодятел.

Так не обиделась, наоборот, смеяться начала, обозвала меня озабоченным извращенцем. Как будто я сам этого не знаю. Она смеялась, а я призадумался.

Конечно, я не слишком в ту ночь внимание заострял, но все же. Ника как была неловкой, неопытной девочкой, так ею и осталась, а ведь больше двух лет в браке с Рубаном прожила. Может… может они нечасто, а? Я когда так думаю, то немного попускает.

Мы много говорим о винодельне. Мне интересно, почему ей хочется вино именно продавать, для меня, к примеру, это в удовольствие, я бы так раздавал. И ответ тоже стал для меня шоком.

«Ты помнишь, Тим, как Борисовна наша все лето варенье варила и консервацию закрывала? А потом зимой приносила нам, у нее же ни детей, ни внуков не было. Мы не можем детям вино отдавать, но мы можем его продать, а эти деньги потратить на приемные семьи».

«На семьи? Почему на семьи?»

«Я о детских домах семейного типа, когда дети живут в семье, пускай приемной и временной. Но у них есть пример того, какой должна быть семья, как правильно. Нельзя, чтобы как мы…»

«У нас будет нормальная семья, Доминика, я тебе обещаю! Я все для этого сделаю».

«Разве дело только в тебе, Тим? Я говорю и о себе тоже».

«Для меня ты лучше всех, Доминика, хочешь, докажу? *подмигивающий смайлик*(думал тут прикрепить фотку сама знаешь, чего, но в последний момент постеснялся)))»

«Какой же ты пошляк, Тим))) *смущенный смайлик*»

* * *

Улыбаюсь, вспоминая наши переписки с Никой. Надо включить телефон и почитать, что моя жена мне за это время написала. Но сначала в отель, почистить перья — фу ты, гребанные пингвины! — сегодня важные переговоры.

Потом встреча с директорами моей ресторанной сети — они тоже прилетели, в городе сходняк, посвященный ресторанному бизнесу. Выставка или семинар, я не вникал.

Ближе к вечеру начинаю думать, что пингвины в целом довольно приятные и милые существа, а нос можно и ватными тампонами заткнуть. Илюхе звонят из отеля, на мое имя доставлена посылка. Говорю, что заберу на ресепшене, когда вернусь, а самого неудержимо тянет выпить.

— Я буквально пять капель, — обещаю Илье, и он обреченно вздыхает.

Да ладно, я и правда не пью, это так, стресс снять. Причем выбирать что-то козырное не очень хочется, в последнее время я стал на редкость демократичным миллионером.

Выбираем вывеску поприличнее и спускаемся в бар. Народу мало, за стойкой завис какой-то мужик. Ну да я не гордый, места тут много.

Илюха занимает позицию, с которой удобнее всего прикрыть мой зад, а я падаю за стойку.

— Один виски, плиз.

Мужик поднимает на меня мутный взгляд, и я охреневаю.

— Рубан?

Рубан долго всматривается в меня, недоверчиво качает головой.

— Талер. И почему я не удивляюсь? Ты, сука, везде, — делает глоток и снова облокачивается о стойку. — Как же ты меня за…л.

— Взаимно! — отвечаю, чокаюсь бокалом об его бокал и залпом выпиваю. Киваю бармену. — Повтори.

Не могу сказать, что я мечтал напиться с Рубаном, но я компанию и не искал, а он тут давно сидит, судя по осоловелой роже. Так что пускай себе дальше пьет, он мне не мешает. Я вообще стал на удивление терпеливым в последнее время, сам от себя в шоке.

— Что ж ты тут бухаешь, Талер, а она там сама? — вдруг спрашивает Рубан, икнув.

— Это тебя не касается, — стараюсь не материться, помню обещание.

— Всю душу, мать ее, — Рубан кривится и с силой бьет кулаком по груди, — всю душу она мне вымотала. Я же любил ее, так любил, а она…

Борюсь с отчаянным желанием зарядить ему с ноги или хотя бы задвинуть локтем по пьяной роже. Общественное место все-таки, я же за границей, а не дома.

— Ты, Рубан, козлина и удод, — говорю и стараюсь, чтобы язык не заплетался. — Какая же это любовь, если ты их на ресторан променял? Ты с тех пор, как я их увез, ни разу о сыне не спросил. Ни разу увидеть его не захотел. Ладно, Доминика, она теперь моя жена, но как ты, дятел ощипанный, мог сына продать?

Он разворачивается ко мне, смотрит как будто это с ним бокал вискаря заговорил. А потом его глаза делаются совсем дикими.

— Сына? А ты и правда придурок, Талер. Недаром говорят, что тебе все мозги отстрелили. Да разве бы я продал своего сына? Да разве я бы отдал ее тебе, если бы она со мной… хотя бы раз…

У меня в голове медленно-медленно начинают вращаться шестеренки, и пока доходит смысл сказанного, Рубан как с цепи срывается.

— Да ты между нами все это время стоял, Талеров. Если бы ты сдох, она бы поплакала, а потом все равно меня полюбила. Полюбила, если бы не ты. Но ты всегда был, Талер, везде. Она же целоваться со мной не могла, отворачивалась. В постели как заледеневшая вся была. Мне проще было себе куклу резиновую купить, чем с ней… Зато ночью как прижалась: «Тим, Тимур, люблю», — он передразнивает, а у меня душу в клочья рвет. На ошметки. — У меня все что могло, упало. Я в другой комнате спал, чтобы только она меня тобой не называла.

— Ты хочешь сказать, — в горле сухо и во рту тоже, — что ты с ней не спал, Рубан? И Тимоха… мой?

— Ты в зеркале себя давно видел, Талер? — Рубан зло сверкает глазами, и подо мной опасно качается пол. — Он же твоя копия, и назвала она его Тим. Я просил аборт сделать, Полинка такая маленькая была, она так плакала, когда ее от груди отнимала, у меня нервы не выдерживали. А как ее токсикоз мучил! Я все это видел, старался поддержать, только я ей нахер был рядом не нужен, она о тебе все время думала. А ты в тюряге прохлаждался. Ненавижу я тебя Талеров, знал бы ты, как я тебя ненавижу!

Рубан наклоняется ко мне, а мне ничего не видно. Сижу оглушенный и ослепленный. Мой. Все время был мой. Тимоха мой! Хочется кричать громко, чтобы все слышали. У меня сын есть, люди! У меня есть сын!

Поворачиваюсь к Рубану

— А я тебя люблю, Рубан. Клянусь, люблю. Хочешь, даже поцелую?

Он в страхе отшатывается, на лице написано омерзение, а я не гоню, я его по настоящему готов расцеловать. Мой Тимоха! Они все трое мои!