И небо было пустым и раскаленным, оно сияло, как бронзовый щит, и если в вышине порой различались медленные взмахи крыльев, то почти всегда это оказывались стервятники, высматривающие, не отбилось ли какое-нибудь из вьючных животных, не поразила ли уже кого-нибудь смерть среди пустыни.

Даже поход к оазису Амона не был таким удручающим: барханы той пустыни обладали величественной красотой протяженных гребней, четких светотеней, чистотой изящных, непостоянных, изваянных ветром форм. Та пустыня напоминала золотой океан, внезапно замерший по мановению неведомого бога, грандиозный и торжественный театр с бескрайней сценой.

Эти же места не вызывали никаких мыслей, кроме памятования о смерти, пустоте и одиночестве, о безнадежном запустении, и каждый в глубине сердца питал глубокую тоску по родине, испытывая щемящее желание вернуться. Никакая цель, никакая важность предприятия не представлялись осмысленными в эти дни изнурительных усилий. Каждый шаг люди делали через силу, и нежелание двигаться все возрастало, чему немало способствовала угрюмость пейзажей, не имеющих границ и ориентиров. Только местные проводники с непостижимой уверенностью различали на смутном горизонте нужную точку среди множества других таких же.

Более славные дни похода казались уже далекими-далекими, и многие как будто раскаивались в своем порыве откликнуться на призыв царя. Никто не мог понять, чего они ищут в этих удаленных от моря краях, в этих скудных землях, предлагавших снабжение лишь в редких поселках с грубыми кирпичными хижинами, вымазанными верблюжьим и овечьим навозом.

Потом постепенно пейзаж начал меняться, воздух стал свежее, появились холмы, иногда орошаемые дождем и равномерно покрытые вуалью зелени; стали встречаться табуны маленьких косматых лошадок или группы лохматых одногорбых верблюдов. Войско приблизилось к долине какой-то реки и вышло на берег большого озера, над водами которого наконец показались стены и башни Артакоаны, столицы арийцев, оплота Сатибарзана.

Войско не успело развернуться, как городские ворота распахнулись, и всадники с громкими криками устремились в атаку, подняв облако красной пыли, которое повисло над равниной подобно грозовой туче. Филот и Кратер велели трубить в трубы, гетайры пришпорили своих усталых, обожженных солнцем коней. Однако исход схватки, как показалось в первый момент, был предрешен. Подвергшись атаке свежих, отдохнувших частей, они, несмотря на свою отвагу, с боем отступили, ища поддержки товарищей, которые постепенно сбегались, призываемые настойчивыми звуками трубы.

Тогда Александр послал в атаку персидских солдат, которых до сих пор держал в арьергарде, в охране повозок и обозов с наложницами и придворными дамами. Их парфянские кони, более выносливые и привычные к жаре, бросились галопом вперед с таким же пылом, как и у противников, и мидийские и гирканские воины, а также последние уцелевшие Бессмертные, желая отличиться на глазах у царя, вклинились во вражеские ряды, проломив их и посеяв сумятицу. Одетые точно так же, в суматохе боя они не отличались от врага и при первом налете смогли обрушиться на противника с опустошительной эффективностью. Напряжение битвы постепенно ослабело, и сражение разбилось на множество отдельных яростных схваток. Всадники «Острия», до сих пор так и не построившиеся, сели на отдохнувших коней и во главе с самим царем бросились на вражеский фланг. Атакованные с крайней яростью и теснимые назад, воины Сатибарзана вдруг упали духом. А в это время Пердикка двинул вперед пеших агриан, вооруженных кинжалами и длинными наточенными садовыми ножами. Скрытые густой пылью, они двигались, как призраки, выбирая жертву и разя со смертоносной точностью, так что ни один удар не пропадал зря.

Видя неудачу своей попытки, Сатибарзан велел трубить в рога отступление, и его войска, не без потерь, быстро отошли назад, за стену. Вскоре ветер унес пыль и открыл сотни распростершихся на земле трупов и множество раненых, стонущих и взывающих о помощи.

Агриане прошли от одного к другому, перерезая горло всем врагам, забирая у них оружие и снимая украшения. Они делали это на глазах у стоявших на стене женщин, которые рвали на себе волосы и возносили к небу душераздирающие крики.

Между тем Евмен велел разбить лагерь и обнести его рвом и валом. Наблюдая за работой, он слышал недовольное ворчание солдат, которым не понравилось решение царя пустить на войско Сатибарзана персидские части.

— Какая нужда была вмешивать этих варваров? — говорили они. — Мы бы прекрасно справились без них. Пехота даже не успела выйти на поле боя.

— Да, верно, — откликнулся кто-то. — Царь хотел унизить нас. Это несправедливо после всех трудностей, что мы перенесли ради него.

— Ничего не поделаешь, — заметил другой. — Он теперь один из них, он окружил себя персидской стражей, принимает ванну с этим кастратом, который делает ему массаж и уж не знаю что еще. Царь тащит за собой всех этих наложниц, а мы…

Евмен молча слушал эти обидные слова. Слушал их и Евмолп из Сол. Хотя он находился в отдалении и большую часть времени проводил в своем шатре, у него имелось много глаз и ушей, от которых мало что ускользало. И все же, несмотря на эти меры, он не догадывался, что впервые в жизни события преподнесут ему сюрприз.

Лагерь был уже разбит, и солдаты готовились к отдыху. Солнце садилось за охряно-желтую стену Артакоаны. В воздухе разнесся протяжный и жалобный звук рога. Оксатр, бывший проводником у Александра на пути из Экбатан и Задракарты, подъехал к царю.

— Это глашатай, — сказал он; его греческий с каждым днем заметно улучшался. — Глашатай Сатибарзана.

— Пойди ты, Оксарт; может быть, они хотят переговоров… о сдаче.

Оксатр сел на коня и двинулся к городской стене, а тем временем навстречу ему выехал всадник. Они обменялись несколькими фразами, после чего развернулись и поехали обратно, каждый в свою сторону.

В это время товарищи царя собрались вокруг Александра, чтобы сообщить ему о потерях в каждом подразделении и посоветоваться, что делать завтра. Оксатр доложил:

— Сатибарзан вызывает сильнейшего из вас на поединок. Если он победит, вы уйдете; если он проиграет — займете город.

От этих слов Александр загорелся: ему вдруг вспомнились сцены гомеровских поединков, которые в детские годы заполняли его фантазии.

— Я пойду сам, — без колебаний ответил он.

— Нет, — возразил Птолемей. — Царь Македонии не может сражаться с сатрапом. Выбери представителя.

Тут вмешался Оксатр:

— Сатибарзан большой и сильный. — Он поднял руки, изображая необъятную громадину.

— Пойду я, — вызвался Леоннат. — Я тоже достаточно большой и довольно сильный.

Александр смерил его с головы до ног и наклонил голову, словно убеждая себя самого и товарищей. Потом хлопнул друга рукой по плечу.

— Я согласен. Разорви его в клочья, Леоннат.

Два бойца встретились на рассвете следующего дня на свободном выровненном участке, а оба войска почти в полном составе, выстроившись двумя полукружьями, расположились по сторонам, чтобы следить за поединком. Слух о нем быстро распространился меж македонскими солдатами, а вместе со слухом — и чрезвычайное возбуждение. Все знали силу Леонната и его грозное телосложение и разразились хором воинственных криков, как только увидели его — с головы до ног в доспехах, с огромным щитом, украшенным серебряной звездой Аргеадов, и блестящим стальным мечом, в шлеме с алым гребнем.