Вениамин Григорьевич дважды прочел письмо, аккуратно сложил его вчетверо и вернул мне.

– Что ж… Это их дело, – с полувздохом сказал он и сел за стол. Я спрятал письмо и остался стоять. – Мне всё же, товарищ Кержун, непонятно, почему вы так… невоздержанно отозвались о рассказе «Полет на Луну»? Да вы садитесь. Нам все-таки надо поговорить.

Я поблагодарил его, сел и сказал, что написать рассказ – это всё равно, что прожить год жизни.

– Я имею в виду талантливый рассказ и яркий год жизни, – сказал я. – И вообще над страницей прозы нужно работать, как над статуей!

Черт знает, зачем я говорил ему всё это, но выслушали меня без возражений и вопросов…

Новая рукопись, которую вручил мне для работы Вениамин Григорьевич, называлась «Солнечные брызги». В ней было около четырехсот страниц. Вениамин Григорьевич сказал, что было бы хорошо сдать ее в производство в феврале.

Утром шел снег. По дороге в издательство я завернул на Перовскую, дошел до дверей особняка и вернулся на тротуар по своему следу. Вераванна оказалась на месте: она сидела с видом хозяйки положения, времени и пространства.

– Гут морген! – обольстительно сказал я ей. – В такую погоду хорошо промчаться на тройке по полю с любимым человеком. Вы не находите?

Она с неприступным видом читала рукопись.

– Но предварительно этим двоим следовало бы выпить по шашечке шерного кофе с ямайским ромом, – сказал я.

Наверно, мы так или сяк вцепились бы словесно друг в друга – я не собирался оставлять без комментария ее вчерашний доносный побег к Владыкину, – но нам помешала Ирена; возможно, помешала зря: мало ли как после того развернулись бы события? Может, всё вышло бы как-нибудь иначе, лучше… А впрочем, едва ли эта помеха имела какое-либо значение… Ирена появилась как видение. Она была в белой коротенькой шубе и в белой меховой шапке – вылитая снегурка, и я, увидев ее, встал за своим столом. Я так и не понял, что́ она тогда приказала мне глазами – тревожными, черными и большими на бумажно-белом исхудавшем лице: то ли немедленно сесть, то ли выйти, и я ничего из этого не сделал, – не сел и не вышел из комнаты. Я набрал в грудь воздуха и, немного задохнувшись, сказал, что рад ее видеть.

– Я вас тоже, Антон Павлович, – сдержанно и полуохрипше сказала она; глаза ее что-то приказывали мне – и одновременно спрашивали.

– Что с вами случилось? – радостно вырвалось у меня.

Веруванну я не видел и не слышал, – так она подкопно притихла.

– Как у вас тут душно, – отвлекающе сказала Ирена.

Я потом уже сообразил, что мне нельзя было выбегать из-за стола и помогать ей раздеться, но дело было в том, что я забыл о Вереванне.

Когда вы на виду у кого-то неожиданно в чем-то спохватываетесь и пугаетесь, то сразу же начинаете давать отбой, то есть поступать и вести себя противоположно тому, как поступали секунду назад, а это всегда выходит неуклюже и переигранно. Мой «отбой» заключался в том, что я, вспомнив о Вереванне, спешно и молча вернулся на свое место с Ирениной шапкой в руках, и Ирене пришлось самой забирать ее с моего стола и молча относить к вешалке. После этого я приложил все усилия к тому, чтобы напустить на свою физиономию ленивое равнодушие не только к появлению Ирены, но ко всему на свете. У нас тогда установилось подозрительно-выведочное молчание, – Вераванна не обмолвилась с Иреной ни словом: она притаенно следила за нами, глядя в рукопись. Мы тоже читали. Временами я краем глаза проверяюще взглядывал на Веруванну – и видел всё тот же устойчивый, иронически-загадочный контур ее лица: она походила на предворотнего сторожевого сфинкса у какого-нибудь старинного ленинградского особняка. Мне злорадно подумалось: ну, как бы она произнесла слово «сфинкс»? «Свинке» небось? Я вызывающе густо задымил «Примой», это не «Кэмел», черт возьми, – Вераванна шумно снялась с места и вышла из комнаты.

– Я увидела тебя утром в окно. Как ты оказался на Перовской? Что случилось? – спросила Ирена.

Я ответил, что ничего не случилось.

– Смотри в рукопись: Вера может войти каждую секунду… Я собиралась на работу в понедельник, а сегодня только среда, понимаешь?

– Конечно, – сказал я в рукопись.

– Нет, не понимаешь. Вера знала об этом – и всё же не поинтересовалась, почему я вышла сегодня.

– Ну и пусть. Она просто каменная баба, – сказал я.

– Слушай меня. Ей известно, что нас якобы застали… когда ты целовал меня.

– И она донесла ему?

Во мне ожила прежняя ненависть к Волобую.

– Нет… Допытывалась у меня, правда ли это… А каким образом оказался на моем столе телефон? Не знаешь? Смотри всё время в рукопись. Что тут у вас произошло? Вера рассказывала вчера, но я мало что поняла. Ты в самом деле оскорбил ее и Хохолкова? Она ходила жаловаться Владыкину. Он тебя вызывал?

– Да, – сказал я.

– Ну? Говори скорей!

– Всё в порядке, – сказал я. – Мне выдана для работы вот эта новая рукопись. А что было с тобой? Ангина?

– Грипп, – быстро ответила Ирена. – Это ты звонил вечерами?

– И по утрам тоже, – сказал я. – Нам нельзя встретиться сегодня?

– Как? Где? А Вера? И я очень плохо себя чувствую…

Вошла Вераванна. Она в самом деле была сильно похожа на каменного сфинкса с плоским, таинственно-ухмыльным лицом.

В облике Ирены проступило в эти дни что-то жалкое и непосильно-мученическое. Она усвоила какую-то напряженно-неуверенную походку, причем ее заносило тогда в сторону, будто она пробиралась в полутьме и опасалась натолкнуться на преграду. Я заметил, что время от времени у нее судорожно и коротко вздрагивала голова, отшатываясь вбок и вверх, и то, что она сама не замечала этого, внушало мне страх и боль за нее. Во всём, что происходило с Иреной, я винил Веруванну. Это не позволяло мне выдерживать проверку на интеллигентность своего поведения: я непомерно часто курил, перейдя с «Примы» на «Аврору», – сигареты эти источали небесно-синий, продирающий горло дым, и