– Ты меня путаешь!

Ну вот, теперь меня обвиняют. Придётся оправдываться.

– Простите. Попробую объяснить... Право повелевать не даётся никому от рождения.

– Но Император, он...

– Ему это право назначено. Задолго до и на много лет после. Пока существует Империя. Люди не любят сами принимать решения, потому что не хотят нести ответственность за последствия неверных шагов. А поскольку всё время действовать правильно и разумно никому не под силу, большинство отказывается от свободной воли, наделяя правом повелевать кого-то одного. И этот «кто-то», даже если поначалу упрямился и боялся, довольно быстро входит во вкус власти... А окружение не позволяет ему очнуться от опьянения могуществом.

– Значит, единоличный правитель – это зло?

– Почему же? Всё зависит от человека. Хотя, он же не в пустыне правит... Но можно научиться подбирать слуг. Впрочем, довольно о властьпредержащих! Я хотел рассказать совсем другое: как жители Империи в целом позволяют править собой одному-единственному человеку, так и у каждого из них в отдельности есть тот, кто правит. Иногда думами, иногда чувствами. Понятно, о чём идёт речь?

– Кажется, да.

Она притихла, но всё же спросила:

– А эта Заклинательница... Ты сам выбрал её повелительницей?

– К сожалению, нет. Когда надо было выбирать, кто кем будет, у меня не было права выбора.

– Как это?

– Очень просто: я тогда ещё не родился на свет.

– Но если тебя заставили силой, можно потребовать, чтобы...

– Угу. Но требовать стоит только то, что можно осуществить.

– А если не знаешь точно, можно или нельзя? Что тогда?

Я хотел было ответить: знаю и нисколечко не сомневаюсь, но передумал. Зачем лишать ребёнка веры в чудеса? Пройдёт совсем немного времени, и она сама убедится: чудес не бывает. Точнее, они происходят, но совсем не так, как в нашем воображении, когда мы мечтаем. Потому что к моменту осуществления чудо становится ненужным. Помню, в детстве мне до слёз хотелось заполучить своего личного Зверя Хаоса: в двенадцать-тринадцать лет я и думать ни о чём другом не мог. Но Зверь подчиняется только совершеннолетнему, то бишь, по исполнении двадцати одного года, а этот день рождения случился не вовремя и вовсе не со мной...

– Тогда нужно попробовать.

– Конечно, нужно! – Кажется, Сари обнадёжил мой ответ. – Я всё же поговорю с отцом. Когда вернусь.

– Кстати, об отце: Вы не хотите написать ему письмо? Рассказать, где находитесь и как себя чувствуете?

Девчонка сразу скуксилась и уныло закуталась в одеяло.

– Не сейчас. Позже.

– Полагаю, помимо всего прочего, он волнуется. Не боитесь усилить его недовольство?

– Отец... всё равно не сможет успокоиться, пока я не вернусь.

Что ж, в её словах есть толика правды. Родители все такие: сходят с ума от беспокойства, когда вас нет рядом, но если вы скажете, что идёте туда-то и будете там до такого-то времени, не дай вам боги задержаться с возвращением хоть на четверть часа! По тревоге будет поднят весь городской гарнизон, на крайний случай – все соседи, которые, смачно ругаясь, будут бродить по тёмным улочкам, шаря по сугробам в надежде встретить вас первыми и успеть отодрать за пока ещё чувствительные уши.

– И всё же, лучше написать.

– У меня голова болит, – заныла Сари.

– Хотите, я напишу, только укажите, на чьё имя отправить.

Моё невинное предложение разбудило в зелёных глазах испуг:

– Я сама, сама! Как только мне станет полегче, сразу напишу!

– Как пожелаете.

Делаю новую попытку встать и отправиться к себе в комнату, в постельку. Беготня по городу заняла весь вечер и плавно перетекла в ночь: уже третий час, а я всё ещё бодрствую, хотя завтра утром должен доставить полученные письма тойменам.

– Не уходи!

– Вот что, hevary, – стараюсь говорить, как можно строже. – Время уже не просто позднее, а ужасающе близкое к рассвету, я прошу Вас постараться уснуть и позволить немного поспать мне: у меня осталось всего четыре часа на отдых. Сжальтесь над несчастным, посвятившим прошедший вечер спасению Вас из лап похитителей!

Проникновенная мольба не осталась без внимания: Сари вздохнула, огорчённо шмыгнула, но разрешила идти. А когда я прикрывал за собой дверь, услышал язвительное:

– Все мужчины такие: только о себе и думают.

Начало жизни

Не требует выбора,

Щадя наши души.

До управы, а точнее, до дома, в котором раньше была управа, а теперь размещалась наша вольная служба, я добирался в полусне. Впрочем, сие обстоятельство существенно облегчило мне общение с Кантой, которая была вне себя от злости: Гебар разродился-таки новым письмом. И посылкой. В количестве четырнадцати бурдючков с остервеневшими от перемещения по Паутине пьюпами. Представляю, как они орали, когда вынырнули в местной Письмоводческой управе... Или не представляю: лицо Канты, и в обычные дни чрезмерно красное от близко расположенных к коже кровеносных сосудов, казалось совершенно багровым. Со мной служка даже не стала разговаривать, швырнула посылки на стойку, отправила вслед за ними книгу для регистрации отправлений, которую я еле поймал у самого края столешницы, и, не дожидаясь моей подписи, ушла в хранилище, прижимая к вискам смоченное водой полотенце.

Дарис и Ксантер, когда я доплёлся до службы, пошутили насчёт того, что мне можно смело идти подрабатывать портовым грузчиком, если и дальше буду таскать на себе такие тяжести, разобрали письма с опросными листами, количество которых (писем, то бишь) увеличилось ещё на пяток, и обещали закончить свою часть описания к концу ювеки. Обрадованный этой новостью Гоир разрешил мне вернуться домой, чтобы в тишине и спокойствии доделывать карту. Так я и поступил, но ни первого, ни второго дома не обнаружил, потому что за кухонным столом сидел хмурый и невыспавшийся Кайрен, налегавший на приготовленные мной вчера мясные лепёшки.

– Доброго дня! – Приветствовал я своего жильца. – Где ты пропадал всю ночь? Что-то стряслось?

Блондин махнул было рукой: мол, и не спрашивай, но не удержался от того, чтобы поговорить. Вообще, сплетни – вещь заразительная. Пока сам не прочувствовал всю прелесть перемывания косточек неприятной тебе особы, презрительно воротишь нос и не подаёшь сплетнику руки. Но как только зацепился языком... Всё, попал в ловушку, из которой нет выхода. Конечно, сплетничать нехорошо, неблагородно, да и просто постыдно, но боги, как же временами интересно! И хоть главными сплетницами считаются женщины, мужчины им в этом не уступают.

– Вся управа стоит на ушах.

– Хорошо, не на бровях, – облегчённо вздыхаю я, ибо пьяные служки «покойной управы» страшнее любого убийцы и грабителя: тем хоть отпор можно дать, а этим только и приходится делать, что подчиняться.