"Пойдем, пчел покажу", — позвал маэстро.

"Пойдем", — согласился Коля, и они вместе направились к ульям.

"Посиди пока на лавочке, а я пчел разбужу", — сказал Никодим и, хорошенько затянувшись беломором, дунул в отверстие на фасаде пчелиного дома.

В улье тотчас же противно завизжало, часто заскреблось о стенки и лихорадочно встряхнулось. Потом оттуда вылетели две пчелы, размером и манерами чем-то напоминающие скворцов, и принялись больно жалить Колю в непонятно почему оказавшиеся босыми пятки.

— Блядь! Ой, блядь! — закричал Коля и проснулся.

…— Я же тебе говорил, что живой. Ишь как ногами засучил, а ты: "Помер, помер…" Хорошо, что хоть сначала пятки соломой прижгли, а то бы так и сожгли живого человека, как Жанну Д’Арк или эту, как ее, Жоржанну Бруну, мать ее… Грех бы на душу взяли, а это нехорошо, — услышал Коля слова Никодима, обращенные к Марксу.

Схватившись за обожженные стопы с торчащими меж пальцев пучками тлеющей соломы, Коля окончательно пришел в себя на аккуратно сложенном постаменте из березовых дров. По углам поленница была украшена маленькими букетиками весенних первоцветов, сухими пучками прошлогодних васильков и душистого зверобоя.

Рядом, опираясь на голову копошащегося внизу Маркса, стоял Никодим и чему-то очень радовался:

— Наверно, мы зря так с ним пошутили, — говорил Никодим Марксу.

На ногах у балалаечника были новые Колины кроссовки «Пума», а на руке у Маркса он увидел свои любимые командирские часы. Для разведения огня под поленницей Маркс применял листики из Колиного блокнота, превращая в пепел все умные мысли, кропотливо собираемые автором на протяжении долгих лет.

— Гляди, как перепугался! Зря ты меня уговорил.

— Ах вы суки! Мало того что пятки обожгли, так еще и часы мои украли! И кроссовки!

Коля вспомнил, что кроссовки тоже можно было упомянуть в завещании в пользу кого-нибудь из друзей.

— А еще и блокнот мой сожгли… Гады… С записями за пять лет!

Он вскочил с погребального костра, схватил валявшуюся чуть поодаль балалайку Никодима и разбил ее о поленницу.

— Ой, горе мне! — присев на корточки, закручинился Никодим. — Чем же я теперь буду на свадьбах зарабатывать?

— А мы тебя за мошонку твою намертво к лавке прибьем, так ты, гадина, на арфе заиграешь, если понадобится. — Адская боль от ожогов пронзила Колю, и он, повалившись на спину и прижав пятки ко лбу, запричитал: — Ой мои ноги, ой, как больно!

— Про какую мошонку ты толкуешь, варвар, про какую такую арфу? — удивленно выпучив глаза, пытал Колю Никодим.

— Я про тебя, козлину, все знаю! — орал несостоявшийся покойник, с остервенением суча ногами в воздухе… Потом он схватил полено и вытянул Маркса по спине.

— Это тебе, конечно, не Ганг, но ничем не хуже Днепра будет, — сказал, слегка придя в себя от удара, Маркс.

Он сграбастал Колю в охапку и кинул его в прудик, на дне которого жили тритоны, а поверху плавали новые Андрюшины утята. Коле сразу стало легче, боль в ногах слегка поутихла, Никодим опохмелил торчащую из воды голову пострадавшего стаканом самогонки и даже кинул несколько корок хлеба на закуску. Но закусить Коле так и не удалось, потому что корки тут же склевали прожорливые птенцы.

Потом Маркс с Никодимом извлекли Колю из прудика, отнесли в дом и переодели в сухую, предназначенную для гостей старую одежду. Вернули ему часы с кроссовками и положили спать под лестницу, на железную старомодную кровать с огромными хромированными шариками на спинках. Там, среди десятка подушек с рюшами, Коля опять забылся крепким сном. Только теперь просунутые сквозь холодные прутья кровати пятки ему никто не жалил, а, наоборот, было щекотно. В забытьи он не чуял, как дядя Гена привел Матильду, намазал Колины ноги сметаной и велел ей лечить больного древним якутским способом. Упрашивать собаку долго не пришлось, и по хихиканью пациента стало ясно, что тот скоро поправится.

Коля спал. Снились ему Индира Ганди на погребальном костре, река Днепр, милые сердцу друзья, мстить которым за несправедливо нанесенные обиды не хотелось. Он был твердо убежден, что друзья обязательно исполнят его волю, распространенную на покинутое душою тело. (Насчет вещей подобной уверенности почему-то не было.)

"Дорогие мои, — говорил он во сне, — я знаю, что вы меня даже утятам скормите, если я завещаю. Я вас очень люблю и очень в вас уверен". Снился Коле Будда в гамаке меж двух дерев бодхи с командирскими часами на запястье. Маэстро Никодим с прибитой к мошонке маленькой табуреткой. Иисус Христос с глазами, полными любви и понимания, исполняющий под балалайку с акцентом выпускника английской спецшколы песню о себе, под которую въяве гости выпивали на улице свои первые похмельные сто граммов и вяло начинали притопывать ногами в такт популярному шведскому коллективу с вольным педерастическим уклоном:

Ай м крусифайд

Куасифайд лайк май сэвиа

Сэнтлайк бихэйвиа

Э лайфтайм ай прэйд

Ай м круасифайд

Фо зе хали дименишэн

Гудлайк асэншиан

Хэйвен эвэй…

Все? Нет, конечно, не все. Жизнь если не идет по кругу, то уж непременно сворачивается в спираль, и нет ей конца и краю, честное слово. Был бы жив дядя Гена, он бы подтвердил. Ведь нельзя же, просмотрев короткий эпизод с актером Тихоновым в главной роли, уверенно заявлять о знании всех семнадцати мгновений… Но дороги наши расходятся. Каждый идет в свою сторону, и это правильно, потому что, стоя на месте, живет только дерево…

Взять дело в свои руки Конго отказался.

— Я не знаю, чем займусь в будущем, — говорил он Арсению, — но это не для меня.

— Жалко, — вздыхал Арсений. — Клиентура, связи, материалы в остатке тысяч на восемь… Ты точно решил?

— Как и ты. Я однолюб только по отношению к женщинам, а к жизни отношусь совершенно по-другому. Мне интересен сам процесс познания и получения разнообразных навыков. Порой алгоритма достаточно, чтобы я сам мог с уверенностью сказать, что я это умею. А еще я не люблю доводить все до совершенства. Мне кажется, что это прерогатива Бога, и когда про человека говорят, что он господь бог в своей профессии, мне становится смешно. Теперь, например, про ремонты я знаю все, что мне требуется, стало быть, ремонт у себя дома вполне осилю, сэкономив деньги и время, необходимые для других, более важных дел.

— Каких, например?

— Да каких угодно. Было бы желание, а дела появятся. Я, например, рисовать не умею. Бог не дал. Клиент тут один, реставратор, у меня был… Заходил к нему в мастерские недавно. Интересно, черт возьми… Вот туда, наверно, и подамся. А насчет дела не беспокойся, ты разве не чувствуешь, что все уже закончилось?

— Пока нет. Я на тебя надеялся, потому что больше не на кого. Братья не потянут: они и так счастливы в своей ипостаси… не пропадут. Коля слишком экспрессивен и еще не изжил свои представления о справедливости и несправедливости, с которыми к клиентуре нельзя подходить на пушечный выстрел. Максиму Петровичу это сто лет не надо. Джулию в расчет не берем.