Галина Николаевна всхлипывала и металась от детских кроваток к мужниной раскладушке.

…А рано утром она услышала, что Алексей Иванович с кем-то тихо и дружественно говорит на террасе. «Ни свет, ни заря на рыбалку,» — подумала она и встала готовить завтрак тихонько, чтоб не разбудить детей, запоздавших с пробуждением после ночного переполоха. Прислушалась.

— Чив? — Спрашивал невидимый воробей из-под карниза.

— Жив… — Отвечал муж.

— Чив-чив? — Снова беспокоился птах.

— Жив — жив… Успокойся… О детях своих думай… — Советовал Алексей Иванович.

Она не знала, сколько мог продолжаться этот диалог еще, однако нахлынула теплая волна каких-то новых чувств. Она подошла, обняла его сзади и легко, счастливо заплакала…

Забежим вперед. Шло время, росли дети и менялись домработницы.

Простоватую Аришу сменила Уля, которая была чахла и нездорова. Она пробыла в семье недолго — получила паспорт и вышла замуж.

Валю, красивую молодую деревенскую девицу, нашли через бюро услуг. Она любила детей, старалась помогать по хозяйству. Ее также, как и Аришу и Улю, брали с собой на дачу. Ульяна — предпоследняя домработница Фатьяновых — отличалась пристрастием к гостям мужского пола.

А последней помощницей Галины Николаевны стала Татьяна, женщина со Смоленщины, которая также пришла из бюро услуг и пробыла с Фатьяновыми больше десяти лет.

Она была мала телом и вынослива, как подросток. Преданна, как ангел-хранитель. Неприхотлива, как мать большого семейства. Опрятна, как медсестра.

— Мне бы лишь бы птицы пели, я птиц люблю! Как это их Господь создал? Не пойму!

— Дунул вот так… — Терпеливо объяснял Фатьянов, — …смотри! — Он дул на стоящие на подоконнике цветы так, что с них осыпались лепестки и колыхались легкие коленкоровые занавески на окне. — И создал!..

Чуть подальше от Переделкина находился еще один дачный массив Внуково, где проживали Утесов, Орлова, Твардовский, Аросев — выдающиеся люди своего времени. Там же располагался пионерский лагерь и летний детский сад Союза писателей, куда, подрастая, уезжали на лето Алена с Никитой.

На недальней Николиной горе проводил лето Сергей Михалков со своей семьей.

За Внуковом простиралось Одинцово, места не менее живописные, и тоже излюбленные советскими аристократами.

Всего несколько месяцев Фатьяновы провели в Одинцове. Их принимал старший брат Владимира Репкина Александр, который незадолго до их приезда купил часть старого деревенского дома. Фатьяновы вновь пожаловали на отдых всем могучим семейством, вместе с Наталией Ивановной, Ией, ее мужем Игорем Дикоревым и детьми Андрюшей и Верочкой, с тещей и Людмилой, с Татьяной и Владимиром Репкиными. Одинцовские Репкины, как и арбатские, тоже были люди веселые. Все хорошо работали на своем огородике — хорошо и пели.

Алексей Иванович два раза приезжал отдыхать на эту дачу из-за грибов. Он любил собирать грибы.

Те росли кругом — в дубовой роще, в березовой роще, в сосняках. И дачники всей гурьбой ходили по травянистым тропам, тыча в кочки свои самодельные посоха. Набирали грибы, приносили домой, чистили… Еще только подбирались ножи к середине огромной корзины, как раздавался крик:

— Жарить буду я!

Так отстаивал свое почетное поварское право Алексей Иванович.

Это было его делом, и он выполнял его на зависть всем хозяйкам. А хозяек удивляло, что в этом действе не было замешано никакого масла: ни сливочного, ни, как тогда говорили, постного. Алексей Иванович ставил сковороду на огонь костра, укладывал в нее грибы — они сочились, таяли, он подсыпал свежих, и в конце концов грибы приобретали румянец, золотились, благоухали на всю улицу. Они получались красивыми и вкусными. Этот способ жарения он знал с детства.

Однажды все обитатели дома Репкиных, как обычно, пошли в лес по грибы, но их прогнала из лесу буря. Начиналась осень — и вот листья сухие, желтые, красивые, стало срывать ветром и тревожно кружить в маленьких и больших вихрях. Грибники затревожились, стали собираться домой. Алексей посмотрел вокруг и говорит:

— Серебряный ветер!

— Какой серебряный ветер? — Воскликнула спорщица Татьяна, хватая золотистые березовые листья на лету. Они были похожи на круглые монетки. — Лист желтый… Это золотой червонец!

Он приложил руку к уху, замер и убедительно, миролюбиво сказал:

— Таня, ты послушай… Серебряный! Я напишу стихотворение.

Татьяна продолжала стоять на своем. Она сказала:

— Ты — поэт, а я — скептик!

— Правильно, Танька: ты скептик потому, что ты — метр с кепкой! — Ответил он.

И по дороге домой не обронил более ни слова, боясь нарушить эту неслыханную музыку, которую чувствовал только он один на всей земле. Иногда только прикладывал руку к сердцу и открывал рот, словно собираясь петь. Так он ощущал скачки атмосферного давления.

Алексей Иванович страдал гипертонией, но не хотел верить в это. Он старался не замечать недуга. В его богатырское здоровье верили окружающие, но никак не сестра Зинаида Ивановна Буренко. Каждый год Алексей Иванович ложился в санаторий Союза кинематографистов в Болшеве, где сестра была главным врачом. Зинаида Ивановна тревожилась за брата. Военный врач финской и Отечественной войн, она относилась к нему, как к рядовому, и умела приказать ему «лечь», едва лишь чувствовала в нем нездоровье.

Кроме Подмосковья, Алексей Иванович проводил лета в Кочетовке. Это — шолоховские места на Дону, где Фатьяновы так же снимали дом и поселялись той же «фатьяновской» колонией. Когда училась Ия, Алексей Иванович брал с собой Наталию Ивановну с детьми. Он считал, что так нужно, родственно-сыновнее отношение к родным у него было заложено в крови.

Юга он не любил, но в Коктебеле бывал.

Но больше всего — больше, чем в Переделкино, Кочетовку, Коктебель или Болшево, Фатьянова тянуло в родные Вязники.

В 1948 году у Фатьянова с Мокроусовым появились «Наговоры», «Шли два друга», «По мосткам тесовым…», «Мы люди большого полета». Эта последняя песня была единственной, за которую поэт был удостоен формальной похвалы. Владимир Бунчиков и Владимир Нечаев первыми ее исполнили. Ежегодно проводились конкурсы по песням. Друзья представили на один из них «Мы люди большого полета», и вдвоем получили первую премию. Их немного критиковали за стихи, противники гротеска утверждали, что слова «до самой далекой планеты не так уж, друзья, далеко» звучат с издевкой и слишком противоречат науке. Прошло немногим больше десяти лет — и эти слова зазвучали в космическом корабле Юрия Гагарина. Песня стала злободневной, ее знал каждый ребенок. После правительственного сообщения о первом полете человека на весь мир прозвучали «Широка страна моя родная» и фатьяновско-мокроусовская «Мы люди большого полета».